Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Зачем им фонари? — спросил я.

— Рыба ночью идет на свет.

Во мраке, разреженном звездами, мы пришвартовались к берегу. Кордич обмотал канат вокруг каменного столба и повел меня по крутой тропинке в скалах. Мерцали звезды, на небо выполз еще совсем красный, смешной месяц, а цикады — целый полк цикад, миллион цикад — так сильно трещали вокруг нас, что Кордичу приходилось почти кричать, иначе я ничего бы не расслышал. У меня даже в ушах звенело. Металлический монотонный звон поначалу казался забавным, а потом стал убаюкивать. Я представил себе, будто это вовсе не сверчки, а миллион маленьких духов, какие-то гномики, карлики или божки притаились под камнями и тянут свою убогую мелодию на крохотных скрипочках с одной струной.

Потом я съел целую кастрюльку жареной рыбы, по вкусу напоминавшей нашу плотву, закусил хлебом и запил вином. Жена Кордича и дети смотрели на меня, как на чудо заморское. Я знаю, что их удивляло: мои светлые волосы, голубые глаза и мой корявый хорватский язык. Я прочел на их лицах тревогу. Быть может, они приняли меня за разбойника, который ночью всех перережет складным ножом, схватит, что под руку подвернется, и поминай как звали.

Тревога на их лицах исчезла после того, как я, поужинав, перекрестился.

— Ты католик? — спросил Кордич.

— Католик.

— А молитвы знаешь? — подала голос жена Кордича.

— Знаю.

— Тогда прочти вслух!

Требование было довольно смешное, но я понимал, что таким путем завоюю ее доверие, и стал читать по-польски «Отче наш» и «Богородицу». Все слушали, а когда я кончил, Кордич спросил:

— Это на каком языке?

— На польском.

— Ты, значит, поляк?

— Поляк.

— У меня был друг поляк на «Тегеттгоффе», когда я служил во флоте. Ничего парень. Ну, иди спать!

— А где ваша Майка?

— Спит в хлеву.

— С ослами? — удивился я.

— Там ей хорошо. Тепло. У нее блохи. А здесь для нее нет места…

Я ничего не ответил и вслед за Кордичем взобрался по приставной лесенке на чердачок. На чердачке лежал тюфяк, набитый соломой. Я проспал без просыпу до самого утра.

Так я попал к рыбаку Кордичу на острове Раб и прожил там почти два года.

Никогда я не предполагал, что мне доведется пасти ослов. Но дело не в ослах. Мне хотелось бродить по свету — так уж, видно, мне было на роду написано. Есть у меня в характере что-то цыганское. Мне пришлось по душе путешествие на судне из Риеки на остров Раб, и еще в дороге я решил, что побуду там недельку-другую и снова пущусь странствовать по свету. Между тем все сложилось иначе.

Меня околдовало море.

Одно море было в Риеке и совсем другое — на острове Раб. В Риеке оно было грязное, вонючее, загаженное, с большими пятнами масла; дохлые рыбы плавали на его поверхности, сверкая белым брюшком. Здесь же, возле острова Раб, оно было, во-первых, голубое, а во-вторых, чистое. Плавая на «Сильване», я видел дно — водоросли, рыбу, медуз. В иных местах море было совсем темное, и тогда я знал, что нахожусь над очень большой глубиной.

Самым темным оно было у мыса на полуострове. Полуостров был небольшой, узкий и длинный. На нем ничего не росло. Даже осота я не обнаружил. Кордич сказал, что в этом месте самая большая глубина — может, несколько сот метров, а может, и больше тысячи. И что тут во время боры образуются коварные водовороты. И в этом дурацком, богом проклятом месте ночью, возвращаясь в порт, разбиваются рыбачьи лодки: водовороты засасывают их, и из-за чертовски холодной боры руки у рыбаков коченеют и доплыть до мыса им невмочь. Однажды здесь разбилось целое судно и все потонули. Тогда дула бора и разыгрался страшный шторм. Кордич добавил еще, что ночью этим путем никто не возвращается, особенно в полночь, поскольку это час духов — в этот час из воды слышны человеческие стоны и жалобы, появляются морские девы, а на поверхность всплывают белые как снег ненюфары. Нигде кругом и следа нет ненюфар, но тут они поднимаются со дна в час духов. Это души утонувших рыбаков и матросов.

Нагнал он на меня страху своей болтовней, хотя и трудно мне было поверить в морских дев и в души, превратившиеся в ненюфары. Все-таки, если я днем плыл на «Сильване» возле мыса и, перегнувшись через борт, заглядывал в черную глубину, мне становилось не по себе и я греб изо всех сил, лишь бы поскорее убраться от этого проклятого места.

Море скрывало от меня свои тайны. А мне хотелось в них проникнуть.

Открывала мне эти тайны Майка.

Майка вообще удивляла меня. Чем-то она была похожа на мою мать, но вместе с тем и на добрую фею из сказки, и на волшебницу, знающую самые невероятные заклятья, и еще она казалась мне немножко помешанной.

Она полюбила меня, я тоже ее полюбил.

Кордич морил ее голодом, рассчитывая, что она долго не протянет. А я приносил ей жареную рыбу, хлеб, сыр и вино. Я вынимал кости из рыбы и подавал ей рыбу в глиняной мисочке. Ела она пальцами, хлеб макала в вино и жевала деснами, потому что зубов у нее уже не осталось, а сыр долго разминала во рту языком и потом глотала.