Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Для меня это была неразрешимая загадка. Вот мой молодой друг, улыбаясь, перешел из одной комнаты в другую — и ничего. Труднее всего ему было дойти до занавеса, разделявшего обе комнаты. А где был его страх смерти? Значит, не было страха?

Отныне я смотрел на эсэсовца Готфрида Кунца как на величайшего преступника. Хотя трудно сказать, был ли он величайшим преступником. Ведь их было очень много, целый легион. И однако в лагере Кунца считали величайшим преступником и садистом. Он с удовольствием убивал людей. Наслаждался видом агонии. Иногда он топтал сапогами полутруп. Грудная клетка хрустела, проламывалась. Обреченный кончался, а он стоял над ним, улыбаясь, настоящая «белокурая бестия» с мечтательными голубыми глазами, и пускал слюни…

— Мне не надо ходить к девкам! — сказал он однажды другому скоту, постоянно увивавшемуся возле него заключенному, который рьяно исполнял обязанности старосты лагеря.

Иногда он высматривал себе какого-нибудь совсем обессилевшего узника — «мусульманина». Клал ему на горло палку, один конец палки придерживал сапогом у земли, а на другой конец нажимал ногой. Медленно, очень медленно. И снова смотрел мечтательными голубыми глазами, как «мусульманин» хрипит, бьет ногами, судорожно стискивает руки и постепенно затихает.

Он неожиданно врывался в барак, и всякий раз кто-нибудь из товарищей расплачивался за это смертью. А если Кунц не убивал сам, то давал наставление старосте барака: такой-то и такой-то — при этом он указывал плеткой на жертву — должны повеситься ночью в уборной.

В девять вечера, когда все укладывались на свои жалкие подстилки, староста доставал веревку, подходил к жертве и ласково уговаривал:

— Вот тебе, приятель, веревка! Иди!

Одни покорно шли в уборную и вешались. Другие вешаться не хотели. Тогда староста будил трех-четырех уголовников. Для них это было даже развлечением. Зверскими побоями они принуждали жертву повеситься либо сами вешали в уборной несчастного, избитого до потери сознания.

Лютая ненависть к Кунцу родила у меня и моих товарищей навязчивую идею отмщения. В свободные минуты мы сообща обсуждали самые изощренные пытки, каким мы подвергли бы его, если бы вышли на свободу и он попался нам в руки.

Однажды вечером он ворвался в наш барак. Мы как раз ели вареную морковь без соли и жира.

— Achtung![38] — крикнул кто-то из наших. Ибо существовал приказ: первый, кто увидит входящего в барак эсэсовца, обязан крикнуть «Achtung», а все присутствующие должны вскочить и стать по стойке смирно.

Значит, вошел он, кто-то крикнул «Achtung», все вскочили. Я поднялся последним. Он это заметил.

— О, du verfluchter Schweinhund![39] — заревел он и кинулся ко мне, расталкивая моих товарищей. Подбежал, ухватил меня одной лапой за куртку у самого ворота, стиснул, а другой широко замахнулся. Глаза у него были все такие же мечтательные, голубые, как у невинной девочки. И не знаю, как это получилось. Я понимал, что еще секунда, и я с выбитыми зубами буду валяться на полу, а он будет пинать меня ногами и, возможно, затопчет насмерть. А я — ничего. Поглядел я в его голубые глаза и усмехнулся. И упорно, не отводя взгляда, стоял и усмехался. Странное дело: я не испытывал страха.

А он опустил руку, которой было замахнулся, чтобы меня ударить, отпустил ворот моей куртки, мгновение как бы колебался, потом повернулся и ушел.

Наступила тишина.

— Все с удивлением смотрели на меня. Ко мне подошел староста и спросил:

— Почему он тебя не ударил?

— Не знаю…

— Что ты ему сказал?

— Ничего. Просто смотрел ему в глаза… Поглядел он на меня этак странно и тоже отошел.

Поднялся шум. Товарищи принялись обсуждать это событие. И все искали решения загадки.

Когда Орфей спускался за своей Эвридикой в ад, он тоже…

Отвяжись со своим Орфеем! Он усмирял чудовищ музыкой, а не глазами! Ты это имел в виду?

К спорившим присоединился третий.

— Это был гипноз, друзья. Когда змея боа…

— Катись ты со своей змеей знаешь куда!.. — перебил его четвертый. — Я вам другое скажу. Читал я в календаре… Это на самом деле было… Человек, который дрессирует львов в цирке, вот он…

Я вышел из барака, не дослушав этой истории. Теперь я знал, что у меня пропал страх. Совсем как у моего молодого друга, ожидавшего смерти на виселице. И мне не хотелось объяснять остальным, почему я не испугался. Впрочем, этого я и сам не знал. Помню только, что в тот момент, когда я взглянул в мечтательные голубые глаза Кунца, меня рассмешило разительное несоответствие: девичьи, невинные глаза у преступника и садиста. А может, во мне действительно было что-то от Орфея и от змеи боа или от укротителя львов… Черт его знает! Пусть ломают голову психологи.

И что еще более удивительно — эсэсовец Готфрид Кунц, который до войны был адвокатом в Мюнхене, стал со мной откровенничать. Не сразу. Постепенно.