Семь видений богатыря Родиполка

Люба то всерьез не думала – то все игры молодецкие, вольности. Мать-то нрав свой показала – гордый, что достался ей по наследию от отца ее, князя Светослава Ингваровича. Младой князь тот горд да упрям был, и все бы по-своему делал, коли не хворь его. Болезнь-то эта ему помехой была, чтобы свою волю показывать да на своем настаивать. Только он сказывать что-то супротив хочет, свое, то сразу слабость чует во всем теле своем хилом. А то и вовсе, все померкнет перед глазами его, да он и без сил падает. Лежит в своей спаленке хворает, и одва дня, и отри. Да так хворает, что и сил ни на что нет, даже с постели встать не может, а не то что супротив пойти. А после он уж и совсем перестал свое говорить, кивает, со своей матерью соглашается. Та за него все решенья принимает, и где жить тому, да на ком жениться. Оженили его на девице – вдове Веде, дочери умелого да сильного коваля. Поселили их подле материнского княжеского большого терема, в малом. Только в одном Светослав матери своей Радомиле наперекор пошел – в любови. Полюбил он мать Любы, Василису, да воспылал к ней страстью. Более к своей жене не приходил, а ночи проводил со своею любою, купеческою дочерью Василисою. Привела она ему одвох девок – Ладу да Любу.

Люба, мать Родиполка, княжеский род свой скрыла, потому как приведена была матерью без обручной. Как привез ее муж опервый Вертиполох в свою родову избу, так о том княжеском роде никто не прознал в деревеньке. Только муж ее, но тот сгинул неведомо где. Даже сына свого не увидел, пропал. Поползли по деревеньке слухи, что Вертиполох-то погиб в бою славном. А за спиною Любы шептали, что другу жону нашел, да и остался там. Люба же гордо ходила, да все Вертиполоха ждала. Однажды вбежав в избу-терем, раскрасневшись, упала Люба перед свекровью Хангою, обняла ее ноги да горькими слезьми залилась.

– Мила матушка, – плача, говорила, – ты все ведаешь. То поглянь на сына свого Вертиполоха. В каких краях? Живехонький ли? Сил-то моих нет! За спиною судачат, что другу нашел, да живет с нею, милуется.

Подняла ее седая Ханга с половицы, усадила на лаву. Да тихо головою кивать стала.

– Не ведаю я того. Нет его среди людей живых, не милуется он с другою. Видно, сгинул уж.

Закрыла глаза Люба руками, заплакала, запричитала. День да ночь лежала, себя не помня. А после встала с перины, да все так же гордо ходить стала. Да только появилась в ней строгость да холодность. Более не спрашивала у Ханги про Вертиполоха, но всегда помнила о его погибели. А потому и запрет дала сыну, строгий, резкий. Сказала, словно мечом отсекла, чтобы сыну ее более неповадно было просить о том. Но сердцем материнским чуяла, что Родиполк-то ее наследие княжеское, да и ко всему еще и богатырское имеет, заупрямится, на своем стоять может, ее не послушает. Ведь спит же в сенях, как уж с весны-Макуши супротив пошел, того не поменял. Вздохнула мать, хотела уж примириться с сыном, но того и след простыл. Ушел он. То, видно, так и надобно, думала горестно Люба, чтобы большей ссоры не было.

Пришел Родиполк на свою, как он кликал ее, кручин-гору – на большой пригорок с одною березкою. Сел на травушку зелену, облокотился спиною о деревце да, вдохнув полною грудью свежего речного воздуха, закрыл глаза. Тиха была реченька. Ничто ее не тревожило. Только изредка ветерок чуть подует, взволнует ее ласковые воды. Просидел он так, глядючи на реченьку, до самого вечера. А то с закрытыми глазами, вдыхаючи летнюю свежесть, словно хотел запомнить родной, ни с чем несравнимый, отдающий прохладою, воздух.

Вечером мужики из рода Весны: батюшка ее, старый и седой Годин, сын его, мужалый брат Свет – принесли к речке мертвое тело, завернутое в новое серое полотнище. Отец же Чаруши, Болислав, да брат ее, Лель, нанесли бревнышек да стали стягивать толстой прочной веревкой. Поседевшая мать-Весна, тяжело ступая, принесла сухой соломы, что подложит под мертвое тело девицы. Родиполк же подмогу не оказывал, не был он в том роде, не стал он Чаруше мужем, так женихом и остался.