Семь жизней

Если из машин кто-то показывал мне знаками, что я больной, у меня появлялась секундная возможность тоже что-нибудь ответить им посредством жестикуляции, только очень быстро – надо было успеть перехватить свою сползающую покрышку.

Когда я наконец перешёл почти бесконечный мост и увидел трамвайную остановку, там уже стояли люди. Их было много.

Никогда я не догадывался, что состояние бесстыдства и отупения достигается человеком так скоро.

В сущности, это одно и то же состояние, осознал я.

Подходя к остановке, я уже решил наверняка, что отныне мне совсем не стыдно будет рыться в мусорных баках, нищенствовать, кривляться, лаять по-собачьи, юродствовать.

Люди смотрели на меня.

Я спокойно встал с краю остановки: мне было всё равно.

Никто не говорил ни слова и не смеялся.

«Главное, – думал я, – чтоб на входе в трамвай покрышка не застряла. Иначе…»

До моего дома оставалось, по самым здравым прикидкам, часа полтора хода.

Весь город уже будет на ногах.

Только трамвай, только трамвай.

Трамвай никак не появлялся. По утрам они ходят нечасто.

– С пляжа? – спросил меня кто-то.

– С пляжа, – ответил я.

Мимо проехал милицейский «уазик», но скоро затормозил и на большой скорости сдал назад, остановившись ровно напротив меня.

Из задней двери выпал молодой милиционер.

– Руки вверх! – скомандовал он и направил мне в грудь автомат.

– Я не могу, – сказал я печально.

– Руки вверх! – повторил он злобно и щёлкнул предохранителем, а следом передёрнул затвор.

Выждав мгновение, я расслабил пальцы. Покрышка упала.

Он сам этого желал.

* * *

Меня не били – а за что?

Я был трезв и всё объяснил.

Ночная смена лениво сдавала оружие, и даже смеяться надо мной им было лень.

Утренняя смена вышла на работу в обычном для милиции утреннем раздражении: этим тоже было совсем не смешно, да и возиться со мной не хотелось.

– Родственники есть у тебя? – спросил дежурный отдела.

– Есть, – твёрдо сказал я.

– Кто?

– Сын.

– Возраст?

– Один день.

Дежурный медленно выдохнул, но сдержался и ничего не сказал, хотя мог.

– А ещё?

– Да. Жена.

– В роддоме? – догадался он, и даже, вроде бы, улыбнулся: что-то такое мелькнуло в его лице. – Какой роддом? Номер?

…моя любимая приехала очень скоро, через час, на такси.

Меня вызвали из камеры и выпихнули на улицу.

Я встретил её на пороге отделения в старой простынке, как в пелёнке, и с уже привычной мне соской на груди.

В руках жена держала кулёк с младенцем.

– Смотри, малыш, это наш папа, – сказала моя любимая. – Он будет заботиться о тебе.

Она сказала это совершенно серьёзно.

Спички и табак, и всё такое

Б. Р.

У перил стоял мальчик, следил за пустотой и ненастьем.

Жека Павленко нашёл меня возле памятника Чкалову.

Здесь, на возвышении, возле кремлёвской башни, с видом на слияние Волги и Оки, даже в июльскую жару бывало прохладно, а в начале мая… В начале мая знобящий ветер дул отовсюду и будто ликовал от своей вседозволенности. Девушки в свободных платьях сюда даже не подходили. Шляпы с полями невозвратно улетали на тот берег. Вид самой воды вызывал предчувствие простуды, гриппа, ОРЗ.

Но Павленко – как только его не забрали в участок, – был в нелепой и слишком свободной накидке; я попытался, пока он подходил, разобрать, что́ это на нём, и первое, самое нелепое предположение оказалось верным: Жека напялил на себя плотную, не очень длинную штору, сделав каким-то относительно острым предметом отверстие для головы.

Хорошо ещё, штора была одноцветная: зелёная.

Он ловко перепоясался не разбери чем, но, тем не менее, руки его были голы до плеч, и мало того, с обоих боков просматривалось тонкое, сильное, с несколькими наколками и с несколькими шрамами белое тело.

Ему было не холодно и, кажется, весело.

Я сморгнул и закрыл, наконец, рот.

– Жека, это что? – спросил я негромко и озираясь: жандармерия уже должна была лететь к нему наперегонки.

– Что́ это, что́ это, – передразнил с деланным неудовольствием Павленко. – То́ это, – и он больно ткнул меня пальцем в грудь. – Тепло тебе? На тебе мой свитер!

Павленко приехал вчера в Нижний из своего Питера, домой к себе я его не мог позвать: мы жили с женой, маленьким сыном и тёщей в крайне ограниченном пространстве – спать товарищ смог бы у нас только стоя в углу; поэтому я снял ему номер в самом дешёвом отеле, конечно же, на свои деньги – у Павленко их не было; и, кстати, оформил ночёвку на своё имя – паспорт у него тоже отсутствовал.

Вечером мы естественным образом напились – разложив в его номере на кровати несколько яблок и кусок сыра. В комнате было душно, курили не переставая – так что под вторую бутылку водки мы оба, по-братски, разделись до пояса, и, в общем, когда за полночь пришло время расставания – я случайно натянул свитер Павленко: у меня был такой же, военного образца, чёрный, с горлом, поношенный, но дома.

Очнувшись утром, приехавший в одном свитере на голое тело и не имевший никаких сменных вещей вовсе, Павленко понял, что ситуация хоть и не трагична, но и не проста: моего телефона у него не было, потому что никто из нас телефонов в те времена не имел, и даже адреса моего он не знал.