Семь жизней

Он прошёл вдоль забора, в надежде на лаз – но лаза не нашлось.

Прошёлся назад – была осень, подцепил на брюки несколько репьёв – долго их отдирал: заводские репейники оказались особенно приставучими и пыльными.

Через полчаса заскучал и всерьёз подумал, что зря сюда приехал: ничего интересного.

Тем более что привёзший его трамвай стоял на месте и никуда не собирался, а новых трамваев не прибывало.

Петрову захотелось есть.

Он вернулся к остановке и начал ждать, когда трамвай оживёт.

Кондуктор дремала на своём месте.

«Интересно, – подумал Петров, – мне придётся покупать новый билетик? Я же на нём ехал, в этом же вагоне!»

У него оставалась последняя монетка.

Всю дорогу до завода он катал её в тёплой ладони.

Петров начал искать монетку, и в первый же миг понял, что её нет – в кармане куртки была дырка, которую он сам же и расковырял.

Можно было бы поискать за подкладкой – но подкладка тоже отошла: Петров с силой засунул руку в карман – и увидел свои пальцы, вылезшие из-под куртки.

Куртка была ему мала: они с матерью жили небогато.

Петров начал поспешно осматриваться: может, денежка выпала только что – хотя надежды не было никакой.

Наверняка где-то там в траве затерялась навек. Или в самом трамвае валяется, кому-то на радость.

Огромное, тяжёлое человеческое движение Петров даже не услышал, а почувствовал – за полминуты до того, как открылись ворота.

Он оглянулся и ждал, чуть напуганно – и сам не осознавая, что́ именно ждёт.

Железные, крашенные синим, в длинных царапинах и вмятинах крылья ворот взмахнули – и оттуда разом хлынула человеческая масса.

Десятки и сотни одинаковых мужчин шли, шли, шли.

Откуда-то, один за другим, выехало не менее десяти автобусов – часть мужиков сразу полезла туда, другие, примостившись у забора, или на поваленной набок железной конструкции, или стоя прямо посреди дороги – поспешно разливали и тут же, наскоро чокнувшись, пили: на бутылку уходило меньше минуты.

Грохоча доспехами, откуда-то подкатили сразу три трамвая.

Не замечая Петрова, хмурые мужики лезли в трамвайные двери – с таким суровым видом, словно шли на штурм: никто не смеялся и не шутил.

Петров будто бы оказался среди другого вида существ. Позже, дома, пытаясь вспомнить их речи, он не мог воспроизвести не единого услышанного им слова: работяги не говорили; или говорили как-то иначе. Возможно, даже не ртом, а животом, или теменем.

Через пять минут всё пропало: автобусы уехали, трамваи укатились, створки крашенных синим ворот сомкнулись.

Петров остался один.

По асфальту катилась пустая бутылка.

Возле железной конструкции валялись какие-то столовские объедки; кого-то успело вырвать.

На обед слетались, покрикивая, воро́ны.

Поначалу Петров пробовал двигаться вдоль трамвайных путей – чтоб трамвай не пропустить, – но там было очень неудобно идти: гравий, шпалы, грязь, жухлая трава.

Спустился на трассу.

Он понадеялся, что успеет добежать, когда услышит трамвай – но не успел раз, не успел два, а потом решил, что город уже близко.

Петров брёл несколько часов, оболтал все ноги, возненавидел портфель, тяжелевший с каждым часом; только однажды его нагнала чёрная «Волга» – наверное, заводское начальство следовало домой. В салоне громко играла блатная музыка: начальство выпило и закусило.

Больше машин не появилось.

Петрову было страшно, но не так, чтоб очень.

Когда огни крайних городских «хрущёвок» стали ему видны – он почувствовал себя словно мореплаватель: уставшим, но счастливым.

Думал: вот завтра расскажу в школе – как шёл: все удивятся.

(Рассказать, естественно, ничего не смог, хотя пытался; а что рассказывать? Как шёл? Как долго шёл и шёл? Как шёл и шёл очень долго?)

Домой Петров вернулся к десяти вечера, в начале одиннадцатого.

Мать отчего-то не ругалась: только смотрела на него, трогала голову, уши, щёки.

Уроки он не выучил, поел без аппетита – расковырял картофелину, ничего внутри не обнаружил, отправился спать – одеяло еле поднял, долго себя закатывал под него, то нога отставала, то другая.

Открыл глаза перед самым, уже настигающим, сном – мать смотрела на него с печалью и бесконечной влюблённостью.

«Думает, что я простыл и заболею завтра», – медленно догадался Петров.

«Хорошо бы заболеть, да», – подумал он из последних сил.

Перед глазами всё тянулась и тянулась бесконечная заводская дорога к городу: асфальт, высокий сорняк вдоль, сизые, как дворняги, деревья вдоль пути – затравленные и униженные заводом, его гарью и мутью.

Наверное, в эти деревья вселяются души работяг.

Петров пообещал себе, что никогда не станет таким как они, никогда не выберет себе одинаковую, как старый асфальт, жизнь, с этими, во вмятинах, ежеутренними и ежевечерними воротами.

На утро он не заболел, а проснулся как ни в чём не бывало.

Мысль о том, что он не станет работягой, оказалась самой поэтичной в его жизни.

Про судьбу мореплавателя он больше не мечтал ни разу.

Ничего такого в голову ему не приходило никогда: в сущности, Петров не размышлял.