Семь жизней

На самом деле никакого товарища не было: зато появилось смутное ощущение, что снова пора довериться кому-нибудь. Вырос внутри новый цветок, уже можно было срывать.

Мать напоследок прошептала, что если с этим, новым, не получится – у соседки Петровой есть сын, хороший вроде парень, – я на фотокарточке видела, непьющий, неженатый – приедет на Новый год…

– Приедет и приедет, – оборвала Лиза. – Тоже мне.

Ей всё это не нравилось: соседки какие-то, сыновья, ещё свахи не хватает.

Дочку будить не стали – та как улеглась в дневной сон, так и разоспалась: разбудишь – ещё слёзы будут, а зачем. Поцеловала спящую и побежала к разогретой машине: отец уже завёл, стоял рядом, покуривал, невзирая на мороз.

Термометр на улице показывал тридцать девять ниже ноля.

Зимняя дорога успокаивала: снег, снега, снеги, на зимней дороге не встретишь никого постороннего, разве что зайца – зайцы тут иногда попадались, и подолгу скакали в свете фар, прыг сюда, прыг туда, дурачки.

Только через полчаса навстречу попалась одна машина – а кому надо в деревню на самый Новый год? – мало кому надо – кто хотел, те загодя приехали.

Вторая – ещё через полчаса – машина стояла на левой обочине, какой-то мужик побежал наперерез в свете фар, Лиза вскрикнула от неожиданности, съехала на правую обочину, скинув скорость вдвое, но останавливаться не собираясь ни за что: ударила по сигналу, потом вдавила сигнал ещё раз, мужик в ответ успел с силой ударить дважды: в её окно – Лиза шарахнулась от неожиданности, но руль не отпустила, – и по багажнику.

Лиза вдавила газ.

«Больше никогда! – повторяла шёпотом. – Больше никогда!»

* * *

Тоха и Хромой вынесли дачу 31 декабря.

Всё получилось спонтанно: Новый год, а разлить нечего.

У Тохи и Хромого мозгов оставалось – на одну самокрутку с двух черепушек.

Кроме них, в деревне воровать всё равно было некому.

Вообще они догадывались об этом, поэтому дачу вскрыли не в своей, а в соседской деревне – деревень вдоль реки стояло три подряд – каждые три километра – а дальше не было ничего, только лес и город – в без малого ста сорока километрах отсюда.

Деревни висели на этой асфальтовой трассе, ведущей к городу, как три последних репья на ветке – если б дороги не было, сюда б не доставляли продукты и пенсии, как в некоторые деревни, что располагались выше по реке – там все, говорят, понемногу вымерли ещё десять лет назад.

В их деревнях тоже бы всё повымерло, но не так давно стали понемногу появляться и обживаться дачники: места тут были красивые, диковатые.

Не то чтоб дачники давали работу – в деревнях работы никто не искал, так жили, на холостом ходу, – но из-за приезжих подрос оборот в сельмаге, начали наезжать красивые девки, – чисто посмотреть, как они купаются, – а если дачник опознавал тебя в лицо – можно было у него не только стрельнуть сигаретку, но и попросить, к примеру, штуку взаймы.

Вообще это лишь называлось «взаймы»; никто ничего не возвращал. Однако для дачников тысячная купюра не значила ничего – давали легко, с некоторым даже равнодушием: на, только не ходи сюда хотя бы месяц.

Именно такого соседа Тоха и Хромой обворовали.

Тохе осенью исполнилось шестнадцать лет – но он уже был, как это называется, синий. Спившийся, никуда не пригодный, готовый к переправке на тот свет за ненадобностью.

В школе Тоха учился только года три, потом ему надоело, и он больше туда не ходил; затем и школы не стало.

Говорят, в детстве он был симпатяга, смешливый, шутливый, без переднего зуба – колоритный мальчуган. Но всё это давно закончилось: мальчуган стал сутулый, потерял ещё три зуба, нос ему кто-то скривил набок. Голос у Тохи был не по годам хриплый.

Занимался Тоха тем, что с утра искал, кому присесть на хвоста.

Казалось бы, все оставшиеся мужики в деревне давно всё пропили, работы не имел никто – однако на чекушку всё время находилась сотня, а то и полторы.

Тоха всегда оказывался рядом – и яблочко в кармане.

Отец у Тохи зашился, но сына боялся и ругать его не смел. Мать с сестрою ездили работать в город – месяц там трудились, потом возвращались домой. С весны по сентябрь мать не работала совсем, жила дома – предполагалось, что они будут заниматься огородом или разводить кур, – но ничего этого не делали. Мать тоже попивала, но сил в ней было много, и она не спивалась – только, в непрестанном алкогольном задоре, орала на отца.

В доме всегда был на полную включен телевизор, и вот они орали вдвоём – диктор и мать, кто кого переорёт.

На самом деле, Тоха умел делать любую деревенскую работу: удить рыбу, сделать пацанве удочки с поплавками из подручных средств, знал грибные места, знал ягодные, умел косить, запрягать лошадь, мог бы сам засадить огород и собрать урожай – но не мужицкое это дело, ловко обходился с топором, за подмастерье у плотника или столяра сошёл бы. Кузнечной работы не знал – кузнец умер до его рождения; её теперь никто не знал в этих местах.

Но любую работу, которую делали при нём хотя бы раз, – помнил.