Семьдесят девятый элемент

— Чтобы не забыть, — говорю я, сбагрив наконец трубку: завгар Паштенко излил наболевшую душу. — Дымент, останешься после планерки, дело есть. Все в сборе? Начали. Нариман, докладывай.

— Значит, так, — словно включенный радиоприемник, с ходу объявляет Атлуханов. — По линии отдела снабжения на сегодня все в порядке.

Он выпаливает и смотрит на меня. Он врет. Невозможно, чтобы по линии отдела снабжения было в порядке абсолютно все.

— Врешь, — говорю я. — Звонил Сазонкин. Резиновые коврики — где? Перчатки резиновые — где? Ты, Нариман, крутить хватит. Я не из главка приехал, я тебе не Батыев, можешь мне бадягу не разводить, сам знаю, что к чему. Дело давай, а не плетение словес.

— Значит, так, — говорит Атлуханов, перестраиваясь мгновенно. — По линии отдела снабжения недостает резиновых изоляционных ковриков и перчаток согласно заявке Сазонкина.

— Заместителя главного инженера, — на правах моего любимца тихонько добавляет Дымент. Все привычно смеются, хотя сия шутка не сверкает новизной.

— Тихо, — говорю я. — Как дети.

Атлуханов докладывает дальше. Обнаруживается десяток промахов и пробелов. Слушаю и перебираю стопку радиограмм. Та, насчет которой я велел остаться Дыменту, лежала сверху.

Останавливаю Атлуханова, объявляю всем:

— Не было печали — черти накачали. Корреспондент едет. Он же — писатель. Из Москвы. По фамилии — Ивашнев. Всем ясно? Учесть. Продолжай, Нариман.

Опять подпрыгивает телефонный аппарат.

— Да, — отвечаю я и киваю Атлуханову: говори, говори, слушаю и тебя.

Начался обыкновенный рабочий день.

Дымент. Какие они братья...

Иду и посвистываю: на душе у меня препаскудно.

Жаль, что камералка близко. Впрочем, тут все рядышком, в этом паршивом поселке. Чудак Перелыгин, играется, как дитё: издал высочайший указ переименовать Мушук в Светлый, а новый поселок звать Веселым. Стихийный последователь семантической философии. Словно вещь меняет качества, обретая иное название. От жары у людей усыхают или разжижаются мозги, давно доказано.

Стою у грязной камералки — землянки, набитой образцами. Трогаю замок. Тяну время.

У нас есть еще одна камералка — чистая: дощатые засыпные стенки, обитые изнутри картоном, красота, кто понимает. Понимали все, и все завидовали, а Нариман Атлуханов бесился и наводил дознание: где раздобыли прессованныйкартон? Так я ему и доложился. Где раздобыли, там уж больше нет.

В камералке столы впритык. Голая лампочка болтается посередке. Ящики с планшетами в углу. Полки с образцами вдоль стен. Раскоряченные на трех ногах мензулы. Кипрегели в чехлах. Щелявый пол, не мытый с начала девонского периода. Груды окурков у каждого стола, кроме Римминого. Воззвание: «Товарищ, соблюдай чистоту!!!» И второе, типографским способом: «Не забудь спустить воду!» График работ с апреля по середину октября включительно... Вот вам и включительно...

Небось уже собрались, ждут руководящих указаний. А что, если выдать новость с ходу? Вот будет! Станут расширять светлые очи, балдеть и плакаться. Штабелями полягут все до единого — и Залужный, и Грибанов, и супружеская пара, и Файка Никельшпоре, и сама Энергия Михайловна. Разве только Платошка промолчит по неразумию да Гаврилка. И еще — Пак. Он флегматик. Никогда не поймешь, что думает. Плохо, когда люди молчат и неизвестно что думают.

У чистой камералки снова помедлил. Меня подмывало. Но я приказал себе молчать о главном. Решил: буду выдержанным. Отделаюсь легким трёпом. Трепаться не хотелось. Однако следует протянуть до вечера, пораскинуть мозгами.

— Встать, смирно, — говорит Левка Грибанов, техник, и обвивает ногами подпорки табурета.

— Ну и как? — спрашивает Темка Залужный, старший геолог партии.

— Вольно, сам рядовой, — говорю Левке. — Да так уж вот, — отвечаю Темке.

— Что было? — это Игорь Пак.

— Как всегда. Усиленно доказывали друг другу, что земля вертится. В самом деле, вертится, подлая, — говорю я. — И еще Дип вразумлял: план — это закон, график работ — закон, его приказ — тоже закон. Прямо пленум Верховного суда, не планерка. Ну, чего торчите, в поле пора.

— Ждали ценнейших указаний, — сообщает Залужный. — Воодушевились, можно ехать.

— Умница, — поощряю я. — Не зря выдвинули старшим геологом.

Думаю с опозданием: этого как раз говорить и не следовало — при Алиеве. Рустам же не виноват. Просто характера не хватило. Хватит ли у меня характера? Поглядываю на Рустама: может, не слыхал? По лицу Алиева ничего не понять, сидит, поигрывает карандашом.

— Конечно, умница, — соглашается Темка. — Под твоим чутким руководством...

Снова звучит как намек. Ни к чему. Алиев сейчас обидится. И Римма тоже. Вот, уже надула губки.

— Жмите, геологи, — издаю директиву. — Вас ждут бескрайние просторы пустыни.

— На которые не ступала нога советского человека, — добавляет Грибанов и тянет планшет. — А у меня сегодня по личному плану — камералить.

— Всем в поле, — подчеркиваю я.

— Начальство разгневано, — говорит Левка полувопросительно. Дождаться разъяснений ему не удается. — Подчиняюсь грубой силе, — говорит Левка и еще ждет. Но я выдерживаю и не отменяю распоряжения.