Семьдесят девятый элемент

Мы все бываем от злости несправедливы, это верно. Однако в каждой несправедливости заключено и обоснованное что-то... Не так ли?

Три экземпляра, раскинутые веером, лежат на столе. «Прошу... по собственному желанию». Да, по собственному желанию. По. Собственному. Желанию. По моему собственному желанию. Могу я иметь желания? Собственные? Я человек, а не пешка!

В дверь стучат, слышу голос Романцова:

— Можно?

Опять! Он, наверно, составил тезисы, набросал конспект. Сейчас примется агитировать казенными, содранными из передовиц словами. Обязанность специалиста. Долг советского гражданина. Требования морального кодекса... Не написано в моральном кодексе, чтобы человек всю жизнь торчал в окаянной пустыне и любил невесту через посредничество конторы связи. Ну, хорошо. Сейчас я отвечу на пропаганду и агитацию.

— Можно, — говорю я. — Милости прошу.

— Еще раз — здравствуй, — говорит Романцов, садится и тотчас тянет пачку моих сигарет. Жалко дефицитного курева и подмывает отобрать у Романцова пачку. И еще делается неловко сидеть в одних трусах перед Романцовым. Должно быть, потому, что вид мой не соответствует серьезности момента.

— Вот что, — говорит Романцов. — Я провентилировал вопрос в рабочкоме. Согласно существующему законодательству в случае изменений условий труда, не оговоренных предварительно работодателем, сотрудник имеет право на безусловное увольнение по собственному желанию.

Он говорит ровно и старательно, будто читает по бумажке, говорит обкатанными, чужими фразами. Я слушаю и вдруг понимаю: а ведь, наверное, он заявился из самых лучших побуждений и даже совершил поступок в некотором роде выдающийся: виданое ли дело, чтобы секретарь партийного бюро вроде бы чуть не уговаривал нас драпать, когда его прямая обязанность — удерживать от «аморалок», так он сам давеча выразился. И еще думаю: Романцов — педантично исполнительный, скрупулезно дотошный — по-своему честный человек. Он просто попал не на свое место, не туда, где мог бы развернуть способности, дарования, склонности. Для партийной работы, как я понимаю, Романцову не хватает взлета мысли, твердости воли, умения идти напролом, когда необходимо. И недостает подлинной любви к людям — требовательной, без скидок и поблажечек. Я прикидываю так, и соображаю: Романцов пришел после колебаний, он считает своей обязанностью быть справедливым и честным и хочет поступать со всей объективностью и прямотой. Ему не очень, должно быть, легко дается такая линия поведения. Становится жаль его, как ни странно. И оттого принимаюсь грубить.

— Иными словами, — говорю я, — каждый может катиться в данном случае на все четыре стороны.

— Верно, — говорит Романцов устало и твердо. — Немного резковато, но суть ухвачена.

— А если все мы покатимся? — уточняю я, злясь не то на Романцова, не то на себя.

— Так не бывает, — говорит Романцов. Он ищет аргумент и находит его, привычный и обкатанный. — В здоровом коллективе найдутся лишь единицы морально неустойчивых. Но положение такое: когда просятся по собственному желанию, административными мерами удерживать не велено. Ты разъясни ребятам, или, хочешь, я приду?

Никаких открытий Романцов не сделал. Понимаю: говорит он по-своему от души, желая нам добра.

Романцов сидел и ждал, когда я переварю сообщение, он ждал признательности, благодарности за заботу и даже за некую самоотверженность.

Молчу. Романцов поднимается, стараясь быть неторопливым. Заталкивает в карман — машинально, разумеется, — пачку моих сигарет. Идет к двери.

— Сигареты отдайте, — говорю я. — Последние.

Ложусь. Мне паскудно. Хуже не придумать. Представляюсь себе омерзительным, жалким ничтожеством.

— Марик, — зовут в окошке. — Ты спишь?

— Сплю, — говорю я. — Продолжай движение. В камералку, например.

— Не хочу в камералку, — говорит Фая. — Марик, я хочу поговорить с тобой, можно?

— Нельзя, — говорю я. — Не при галстуке и в несвежем воротничке.

— Какой ужас, — говорит Фая. — Потрясение основ.

Она говорит уже с порога.

— Хоть бы штаны, что ли, надел, — говорит она. — Начальник партии беседует с подчиненной в одних трусах. Несолидно.

Начальник партии... Будто нарочно подчеркнуто.

— Переживу, — говорю я. — Слушай, Файка, ну чего ты объявилась?

— Спасибо, Марк Владимирович, — говорит Фая. — Конечно, присяду, благодарю вас.

— Дай закурить, — говорю я. — Сигареты кончаются. Сэкономлю одну, пользуясь твоим любезным визитом. И — давай короче.

Говорю, сознавая бесполезность предупреждения: Файка, если уж заведется, коротко говорить не умеет.

Файка не умеет курить: смешно круглит губы, фукает дымком. Но все равно таскает сигареты в кармане и угощает каждого, и сама пытается мусолить сигаретки, чтобы походить на матерую геологическую волчицу...

— Что у тебя? — спрашиваю. — Почему вернулась рано?

Понимаю, что напрасно трачу слова: должно быть, Файка уже пронюхала все.

— Марик, — говорит Файка, фукая дымком, — правда?

— Правда, — отвечаю я и на всякий случай требую уточнения. — А что именно?