Семьдесят девятый элемент

Договорить летчик не успевает: носатый рывком шарахает в сторону и бежит, загребая песок циркульными короткими ногами. Гляжу ему вслед и вижу: длинный клуб пыли равномерно и настойчиво толкает перед собой игрушечную машину, и это — единственное живое, что есть окрест, кроме нас.

Клуб пыли останавливается, видно, как носатый размахивает руками, будто фанерный акробатик на двух палочках, потом пыль снова принимается толкать машину, а носатый бегом возвращается и хвастает мне:

— Бжалава — я! — все может. Договорился. Шофер с водовоза передаст завгару, будет грузовик. Скажи?

— Вот что, друг, — говорит пилот, скучая от безделья. — Нам торчать — резону мало. Выгружай свою гастрономию. Обратно полечу.

— Точно, — подтверждает его напарник, оба они молодые, сильные, безделье томит их, а может, их давит глухая тишина, и хочется быстрее в бегущее, звонкое, рычащее мотором небо.

— Выгружай? Куда выгружай? В песок выгружай, ты скажи? — вопит носатый, обращаясь почему-то ко мне, и мигом утихает, соглашается: — Ладно, брезент постелим, скажи? Помогай, друг, — приказывает мне и сулит: — Бутылку поставлю, когда в поселок приедем, скажи?

Поставить бутылку сулит и еще раз — самолета нет уже и в помине, а ЗИЛ пришел, и выяснилось, что грузчиков прислать не догадались. Вдвоем с шофером — давеча помогал пилот — кидаю громадные куски фиолетового мяса, заталкиваю в кузов ящики, Бжалава мотается рядом, полирует лысину кепкой, покрикивает и поднимает свирепую пыль.

Втискиваемся в кабину, Бжалава ерзает и занимает столько же места, сколько я и шофер вместе, унылая дорога прыгает за окошком, швыряется пылью и визжит под колесами на поворотах, парень гонит лихо — не пуганный автоинспекторами пустынный водитель.

— Работать сюда приехал? — спрашивает Бжалава.

Вижу насквозь: отлично знает, кто я такой, сказали там, в тресте, когда освобождали мне жизненное пространство в самолете, но Бжалаве притвориться незнающим выгодно, поскольку он вряд ли стал бы просить корреспондента, а сейчас — не знаю, и вся недолга́.

— Работать, — говорю я, не вдаваясь в подробности. — Мимо конторы проскочим? — спрашиваю шофера.

— Проскочим, проскочим, скажи? — обрадованно, не дав тому ответить, орет Бжалава. — А нам дальше, к магазину, скажи?

На повороте ЗИЛ тормозит, говорю спасибо, спрыгиваю в пыль, носатый кричит:

— Постой, товарищ, кефир пил, скажи?

— Пил, — отвечаю я.

— Двадцать четыре копейки.

Кефир стоит, как известно, четырнадцать. Отдаю рубль, носатый прячет в карман, приказывает водителю:

— Давай, друг.

— А пол-литра? — спрашиваю я.

— Благодарю, дорогой, — отвечает носатый. — Только сухое вино пью, скажи? Благодарю за приглашение.

Пухлая дорога разветвляется, как в старинной сказке:

«Направо пойдешь — голову сложишь, налево — коня потеряешь»... Левая тянет куда-то в пустоту, по средней умчалась подталкиваемая клубом пыли трехтонка, правая ведет к домишкам, высыпанным кое-как на взгорок. Я смеюсь вдогонку носатому, иду направо.

Странно: еще утром я ехал по улицам республиканского центра, позванивали южные ленивые трамваи, неслышно катились по рябому от вчерашних каблуков асфальту осторожные троллейбусы, в аэропорту ревели белужьими голосами АНы, — сейчас это представилось нереальным, придуманным, приснившимся.

Меня сопровождают безлюдье, пыль, жарынь, тишина.

Я не обнаружил двухскатных палаток и костерков с подвешенными на рогульках котелками, не встретил бородатых парней, не услышал перестука геологических молотков. Как раньше, когда влетали в пустыню, — оказалось все иным, нежели я предполагал.

Иду мимо дощатых одноглазых строений, крытых толем, дранкой, войлоком. Вдоль стены одной хибары ковыляет дегтярная надпись: «Не кантовать!», буквы остались, конечно, от ящика, но и сейчас нелишни. Другая халупка притулилась к столбу, словно привязанная к нему проводом, чтобы не унесло ударом ветра. Жилища сооружали, явно экономя стройматериал, — низкими, разноликими, всяк на свой образец, и все-таки схожими временностью, утлостью, непрочностью. Кое-где торчат юрты, палатки темного брезента, поодаль примечаю несколько белых, розовых и желтых каменных домов с верандами, выкрашенными грубой зеленью. Такой же, только подлиннее и без окон, пластается у дороги, его украшает зеленая — видно, другой краски не было — витрина. Читаю выведенное школьным мелком слово «Кортик» — морское, странное здесь, и не вдруг соображаю, что, наверное, помещается клуб, а «Кортик» в данном случае — название полузабытого фильма.

Контору угадываю сам — спросить не у кого: то ли все попрятались от солнца, то ли разъехались по местам работ, а может, настал час отдыха, уже клонит к вечеру. Единственная живая душа, встреченная мною, — верблюд, он стоял, как огромный муляж, возле белого домика и глядел в окно, по-гусиному изогнув шею.

И в конторе — спрессованная кисловатая жара, молчание и хруст песка на полу. Двери отягощены замками, лишь одна полуоткрыта.