Семьдесят девятый элемент

«Понял, — сказал я Забарову. — Понял, Газиз Валеевич. Не сомневаюсь — скажешь все, что думаешь. А я что скажу? Республиканская премия ведь. В кои веки еще доведется совершать такие открытия... Да и веку мне осталось не так уж много, если вдуматься...»

«Дело твое, — сказал мне Забаров. — Я считал тебя человеком принципиальным. Но сейчас, видимо, Батыева ты не потревожишь. Все умеем быть резкими, когда не касается наших интересов. Тогда — невелика заслуга. Попробуй вот, когда касается непосредственно тебя...»

И еще мне представилось: первая страница газеты. Постановление. Портреты лауреатов. Сияющий зал. Длинный стол, покрытый тяжелой скатертью. Папки дипломов. Улица. Шепот прохожих вдогонку: «Видали? Лауреат республиканской премии... Знакомое лицо. А, в газетах сегодня был портрет...» Мягкий вагон. Утонченно-вежливый, как японский дипломат, проводник. «Милости просим, очень приятно. Первый раз лауреата обслуживаем. Простите, вам в этом купе удобно? Может быть, хотите перейти в соседнее? Извините. Благодарю вас».

Романцов опять встал.

Он больше не улыбался. Он был торжествен и официален.

— Вопросы будут, товарищи? — спросил он. — Нет вопросов. Тогда приступаем к обсуждению. Есть желающие высказаться?

Он произнес последнюю фразу так, что было понятно: Романцов не рассчитывает на обсуждение. Чего там, проголосуем — и вся недолга. Вечером собрание. И там проголосуем тоже:

Сейчас поднимется Забаров. Вот, уже собирается... Забаров сейчас возьмет слово.

— Дай мне, — говорю я Романцову.

Он буднично кивает и спохватывается: нарушена торжественность момента. Романцов перестраивается и говорит:

— Слово имеет начальник экспедиции, член партийного бюро товарищ Перелыгин.

Он представляет меня так, будто мы на митинге, а не на заседании бюро, где все должно быть деловито и кратко, без лишней мишуры, без ритуалов.

Молчу — одно мгновение. Романцов пользуется им.

— Кстати, — говорит он. — Мы тут посоветовалисв кое с кем предварительно. Случай с Локтионовым — неприятный, конечно, факт. Но было бы неправильно перечеркивать им всю работу коллектива и лично товарища Перелыгина. Это я к сведению. Итак, прошу, Дмитрий Ильич.

— Полагаю, — говорю я, — что нам самим вообще нескромно выступать инициаторами присуждения премии.

— Ну, это брось, товарищ Перелыгин, — говорит Романцов успокоительно. — Лишняя скромность тоже ни к чему. И кроме того, с руководством треста вопрос нами согласован.

Он смотрит на Батыева, и тот чуть заметно кивает.

— Прошу по существу, — говорит Романцов.

— Хорошо, — отвечаю я и смотрю на Забарова. Он отводит глаза. Ему неловко за меня. Стыдно.

— Я не понимаю, — говорю я, — какое отношение к открытию месторождения имеет товарищ Батыев? С равным основанием тогда можно представить на премию начальника республиканского главка. Министра геологии СССР. Они тоже руководители.

Романцов уже не торжествен. И не улыбается. Он сейчас прервет меня — здесь не планерка, заседание партийного бюро, здесь ведет заседание Романцов, и он может меня прервать. И он скажет: «А какое отношение имеешь ты? Тоже ведь не ползал по степи. Конкретными изыскательскими работами не занимался. Однако насчет себя не протестуешь...»

— То же самое должен сказать относительно другой кандидатуры, — говорю я. — Относительно кандидатуры Перелыгина. Предлагаю обе фамилии вычеркнуть из списка, если уж мы решаем ходатайствовать.

Я говорю так, и мне делается легко. Снова чувствую себя уверенным и отнюдь не жалким, каким чувствовал минуту назад, когда я колебался и заискивающе — да, конечно, заискивающе — посматривал на Забарова.

Сажусь. Опять наступает молчание.

— Что касается себя, то здесь Перелыгин, по-моему, перемудрил, — говорит Забаров. — Работа велась, насколько мне известно, под его непосредственным руководством и, что в данном случае особенно важно, при личном его участии. Насчет товарища Батыева — правильно, поддерживаю мнение Перелыгина.

Батыев молчит. Смотрит куда-то в сторону. Молодец, ничего не скажешь. Впрочем, а что ему остается — кричать, настаивать, пробивать свою кандидатуру? Любой, кроме последнего болвана, молчал бы на его месте.

— Кто еще просит слова? — спрашивает Романцов. Обращается он фактически к Норину, и все видят это.

Никогда еще, кажется, Норин таким не был — он бледный, прямо чуть не белый. И пальцы барабанят, барабанят по столу — неслышно и быстро. Норин вскакивает, Романцов кивает ему: сиди, мол. Однако Норин говорит стоя:

— Вношу предложение — список утвердить полностью.

— Рекомендовать партийному собранию, — поправляет Романцов. — Мы не решаем. Только рекомендуем.

— Предлагаю рекомендовать партийному собранию список в полном составе, — послушно повторяет Норин и не садится.

— Еще что-то хотите сказать? — осведомляется Романцов.

— Да, — говорит Норин. — Нет, — поправляется он тотчас. — У меня все.

И садится, выбивая пальцами неслышную дробь.