Семьдесят два градуса ниже нуля

Лишних спальных мест на станции не было, и походникам приходилось ночевать в своих балках. Соседом Лёньки по нарам оказался Василий Сомов, не лучший сосед, какого можно было бы пожелать, ибо Василий был сух, замкнут и феноменально скуп — качество, совершенно уж презираемое полярниками, привыкшими свой кошелёк вытаскивать первыми. Когда на стоянке в Лас-Пальмасе ребята наслаждались пивом и шашлыками, Сомов жевал захваченную с собой сухую колбасу. Курил он преимущественно чужие папиросы, на радиограммы тратился по праздникам — словом, был законченным жмотом. Не будь Сомов отменнейшим, едва ли не лучшим в отряде механиком-водителем, вряд ли Гаврилов брал бы его в походы.

Сомов и разбередил Лёнькину душу несколькими вскользь брошенными словами.

Случилось это в последнюю ночь на Востоке, когда вся станция замерла в ожидании двух последних самолётов. Спали в эту ночь плохо. В Лёнькином балке на верхних нарах чуть слышно шептались Тошка Жмуркин и Валера Никитин. Смысл обрывочно доносившихся фраз Лёнька понять не мог, но чувствовалась в них смутная тревога, отчего и самому Лёньке вдруг стало как-то тоскливо. Он с головой влез в спальный мешок и попытался уснуть, однако сон никак не приходил, Лёнька высунулся из мешка и с неудовольствием вдохнул табачный дым: Сомов курил, хотя обитатели балка с самого начала решили этого не делать. И без того от печки-капельницы несло солярным духом, дышать нечем.

— Свои? — с наивозможнейшим сарказмом спросил Лёнька.

— Свои, — вздохнул Сомов.

— Не накурился за день?

— А тебе какое дело?

— А такое, что договаривались. Договор дороже денег, усвоил?

— На том свете взыщешь, — проворчал Сомов.

— Помирать собрался?

— Здоровый ты, парень, а глупый. Походил бы с моё…

— Ну и что?

— А то, что пиши, парень, завещание…

— Это почему? — с вызовом спросил Лёнька.

Сомов не ответил, погасил о стенку балка сигарету и укрылся с головой в мешке.

Давно кончили разговор, похрапывали наверху Тошка и Валера, глухо покашливал во сне Сомов, а Лёнька никак не мог забыться, охваченный тревожным предчувствием. Он припомнил отдельные реплики, намёки, что слышал в последние дни, объединил обрывки ничего вроде не значащих фраз в одну цепочку, и перед ним всё более отчётливо стала обрисовываться безнадёжность предстоящего похода. Да, безнадёжность! Зря Макаров не пошлёт такую радиограмму и Семёнов не станет понапрасну обрабатывать Гаврилова — «возвращайся, Ваня, самолётом». И мысль о том, что он в свои двадцать пять лет может погибнуть, ужаснула Лёньку. Он представил себе мёртвый, занесённый снегом поезд, свой заглохший навеки тягач и себя, скрученного последней судорогой. Лёнька прогонял от себя это видение, старался думать о разных приятных вещах, ждущих его по возвращении домой, но страх, вползший в него исподтишка, не уходил. На любые трудности готов был Лёнька, на любые муки, только не на безвестную смерть!

Всю жизнь он любил быть на виду, красоваться перед людьми, вызывать зависть и восхищение. На людях он мог совершить любой подвиг, если бы в это время на него смотрели и восторгались его мужеством и геройством. Во время разгрузки «Оби», когда с тридцатиметровой высоты на лёд полетел многопудовый ящик, Лёнька успел отбросить в сторону матроса, которого через долю секунды расплющило бы в лепёшку. Люди смотрели! Когда Коля Рощин провалился с трактором под лёд, Лёнька бросился без раздумий в ледяную воду. Люди смотрели! Это было для Лёньки важнее всего. Он и в Антарктиду пошёл потому, что об этом будут знать люди. Только так. Скажи ему, что сцену его гибели покажут по телевидению, Лёнька мгновенно воспрянул бы духом. Но погибнуть безвестно, навсегда остаться в белом безмолвии или, если их найдут, упокоиться на братском кладбище острова Буромского у Мирного!

Гордость не позволила Лёньке сказать своё слово во время голосования, он смолчал. Но с той минуты, когда последние два самолёта улетели, уверенность покинула его.

В первые дни похода поезд шёл довольно быстро, километров по тридцать в сутки, и временами Лёньке казалось, что тревога его пустая. Но когда морозы перевалили за шестьдесят и раскрылась скверная история с топливом, Лёнька сник. Помрачнел, стал молчалив. Глаза глубоко ввалились, железные бугры мускулов опали. До помороженных щёк было больно дотрагиваться, пальцы распухли и еле сгибались в суставах. Рыжеватая шкиперская бородка, по общему мнению очень шедшая ему, свалялась и торчала безобразными клочьями. Впрочем, Лёнька не знал об этом, поскольку давно не умывался, не смотрелся в зеркальце и даже где-то его потерял.

А до Мирного оставалось больше тысячи километров пути.

Всем было плохо. Втайне от всех сосал валидол Гаврилов, еле переставлял помороженные ноги Петя Задирако, кашлял с кровью Валера Никитин. Всем было плохо, но от сознания этого Лёньке не становилось легче.