Семьдесят два градуса ниже нуля

А у меня на душе – болото. Лосев сочувственно на меня смотрит, это я догадываюсь, что сочувственно, потому что Григорьич – верный друг. Из-за меня он два лишних рейса остается старпомом, ему уже давали пароход, но равной замены Григорьичу я не нашел и поклонился ему в ноги. Он отличный моряк, всю жизнь во льдах и понимает их никак не хуже меня, а может, и лучше. Впрочем, помощники сплошь да рядом бывают и способнее, и умнее своего капитана, работают больше и спят меньше, но лишь самые дальновидные из них понимают, что участь капитана куда тяжелее: решения принимать ему. И морщин и седины у Мастера больше, чем у его штурманов, если он даже и не старше их: ибо ничто так не сжигает человека, как необходимость решать. Бывает, пока его примешь, такое решение, месяц жизни проживешь в одну минуту. Я был тогда совсем мальчишкой, вахтенным рулевым, но запомнил навсегда, как на наш транспорт неслась торпеда. Мне казалось, она идет прямо в борт, мои пальцы окаменели, я ждал команды, а капитан Прокофьев смотрел на торпеду и молчал. Потом я понял, что идти прежним курсом – это и было его решение. Торпеда прошла в трех метрах от кормы, капитан снял фуражку и вытер лоб. За полминуты он наполовину поседел – это в его-то тридцать лет.

А я теперь старше его на двадцать с гаком и устал от решений. Пора тебе, Василий Петрович, кончать со льдом и дохаживать свой век на линии Одесса – Батуми; будешь с умным видом слушать жалобы туристов на «невыносимую» качку (волнение моря два балла) и на испорченный кондишен в каютах, отчитывать боцмана за дурно покрашенный клюз и каждый день, как положено просоленному морскому волку, выходить к обеду в свежей крахмаленой рубашке. Ведут же где-то люди такую вот прекрасную жизнь!

– Как думаешь, Григорьич, не придавить ли подушку минуток на шестьдесят?

Лосев кивает, выходит в штурманскую рубку. За что еще я его люблю, так это за то, что он никогда не задает ненужных вопросов. А станет Мастером – выучит тому же своего старпома. Отдыхать я могу спокойно, Григорьич ни за что не покинет рубку, пока я в постели. Ложиться, впрочем, я не собираюсь, а вот душ мне не помешает: решение хорошо принимать на свежую голову. Минут десять я избиваю себя попеременно то горячими, то холодными струями, растираюсь докрасна мохнатым полотенцем и, помолодевший, выхожу в спальню. Из кабинета доносятся чьи-то голоса. Без разрешения ко мне входят только летчики, самозвано даровавшие себе такую привилегию. В том, что они придут, я нисколько не сомневался и заранее знал, о чем будем сейчас говорить.

– «Капитан, капитан, улыбнитесь», – весело мурлычет Крутилин. – С легким паром, Петрович!

– Спасибо. Чай, кофе?

– Мы уже заварили. – Крутилин кивает на чайник. – А где бальзам?

– В шкафу. Хозяйничай, я сейчас.

Я иду в штурманскую и перебрасываюсь с Григорьичем несколькими словами. Потом возвращаюсь в каюту, сажусь и молча смотрю на гостей. Раз пришли выяснять отношения, пусть сами начинают. Белов мрачен, как туча, а Крутилин, чтобы чем-то заполнить неловкую паузу, насвистывает и гремит чашками.

– Слухи по кораблю ползают, Петрович, – не выдерживает Белов.

Я пожимаю плечами:

– По кораблю всегда ползают какие-нибудь слухи.

– На сей раз плохие слухи, Петрович. – Белов сверлит меня глазами. – Будто ты думаешь брать курс на север.

– А куда бы ты пошел, Коля?

– На юг, капитан, на юг!

Так, игра началась. Раньше я сказал бы ему прямо, а сейчас потяну. Жаль, но прежней близости у нас долго не будет, я человек злопамятный.

– Мы уже там были, Коля, и чуть там не остались. Я думал, что ты это помнишь.

– За тот раз я извинился, ты был, конечно, прав.

– А теперь предлагаешь снова лезть в капкан?

– Почему обязательно в капкан?

– Я не сказал, что обязательно. Но вероятность очень велика.

– Не знаю, я не моряк, я летчик.

– Ах, ты не знаешь!

– Я знаю только одно: ребят на Лазареве оставлять нельзя. Они свое отзимовали и пришли на берег, в эту берлогу, чтобы мы их забрали и доставили домой. Они год с лишним жен и детей не обнимали, капитан!

– Демагог ты, Николай Белов. Выйдешь на пенсию – в жэке на собраниях будешь аплодисменты срывать.

Белов багровеет и играет желваками; никому другому такого бы он не спустил, но обстоятельства вынуждают его быть дипломатом.

– Пусть демагог, черт с тобой… Ты мне только найди подходящую льдину, а там можешь обзывать как хочешь.

– Ты, Петрович, голова, ты капитан, ты истина в последней инстанции! – в своей обычной манере поет Крутилин. – Рискни!

– Через эту дверь вы можете пройти в рулевую рубку.

– Были там уже сто раз! – злится Белов.

– Ну, видели подходящую льдину?

– Здесь нет. Нужно снова идти на юг.

– А если застрянем?

– Выберешься! Ты не из таких льдов выползал! – грубо льстит Крутилин.

– Ты, Ваня, всегда был оптимистом. Скажи, твоя стрекоза без бензина полетит?

– Еще как! Носом в землю.

– А мой пароход без топлива первый же шторм погубит.

Топливо – это для Коли и Вани новость. Они переглядываются, недоверчиво на меня смотрят.

– При чем здесь топливо? – спрашивает Крутилин.

– На, читай докладную главного механика.