Семейная хроника

Тебе тогда было лет пять-шесть: гладкие белокурые волосы, разделенные спереди пробором, бледное лицо с тонкими чертами, яркие губы и пристальный взгляд, в котором застыло одно и то же выражение, удивленное и вместе с тем грустное. Тебя одевали, как взрослого: короткие, но со складкой штанишки, пиджачок, наглухо застегнутый на все три пуговицы, галстук. Ты, как и все обитатели виллы, говорил тихо, познав меру тишины.

– Барчук, – говорила бабушка соседкам. – Похож на англичанина. – И добавляла: – Высокий будет. В мать пошел.

Теперь наши встречи происходили не на кухне. Мы переступали порог, проходили коридор и оказывались в высокой комнате, неизменно погруженной в полумрак. Посередине комнаты стоял стол, а на нем ваза, всегда без цветов; она светлым пятном отражалась на полированном столе.

Сквозь стеклянные дверцы буфета виднелись разноцветные филигранные сервизы, хрусталь. Обои в комнате были темно-красные с золотым тиснением, потолок расписной. На стенах висели большие цветные литографии в рамках, изображавшие охоту на лисиц: были там всадники в красных куртках и белых панталонах, собаки, лисицы, удиравшие по изумрудно-зеленому лугу среди кустарников и высоченных деревьев. Надписи были английские. В полумраке комнаты картины приобретали объемность, всадники, казалось, вот-вот спрыгнут со стены. Между окнами висела фотография старого барона. Его лицо обрамляла короткая бородка, ровно подстриженная снизу и с боков. Портрет был до половины груди; пиджак на бароне был того же покроя, что у тебя. Мы усаживались около окна, расставив стулья полукругом.

Шли годы, но ничто не изменялось; только мы с тобой росли, а все оставалось прежним: смирение бабушки, снисходительно-суровый тон твоего покровителя, скрытый сарказм синьоры. Дида пополнела и научилась смеяться, не нарушая тишины; она подавала нам с тобой одинаковый завтрак. Даже сухарики были все те же: с маслом и апельсиновым вареньем. Потом мы с тобой выходили в сад.

11

Однажды отцу пришлось попросить у твоего покровителя триста лир. Это были большие деньги в то время – триста лир. Отцу они были позарез нужны, чтобы купить подержанный фрак, так как он нашел место в «Гамбринусе», а там официанты обязательно носили фраки. Ведь наш отец всю жизнь прослужил официантом в кафе. На несколько десятков лир, оставшихся от покупки, наша семья позволила себе поездку за город.

Эти деньги оказались тридцатью сребрениками. С того дня отец больше ни разу не пошел на Виллу Росса. И твой покровитель уверился в том, что окончательно завоевал тебя. Для насмешек его жены добавился еще один повод. Бабушка кусала губы всякий раз, когда речь заходила об этом обстоятельстве, и давала себе слово выплатить долг отца из своих сбережений: она зарабатывала на поденной работе одну лиру в час

Я играл на улице со своими товарищами на сольди и чентезими; триста лир казались мне такой огромной суммой, что мне становилось смешно при одной мысли о них. Мы с бабушкой на ужин выпивали по чашке кофе с молоком, тратя на двоих одну лиру.

После истории с деньгами твой покровитель запретил говорить с тобой о маме.

Итак, мы с тобой отправлялись в сад. Ты шел рядом со мной, но всегда немного поодаль; ты относился ко мне с ребяческой показной снисходительностью и всегда хмурился, словно видел во мне врага.

Ты показывал мне растения, цветы, рыбок в бассейне с высокомерием мальчугана, который дает сверстнику полюбоваться на свои игрушки для того, чтобы ошеломить его и вызвать зависть, но никогда не позволит дотронуться до них. Ты часто и охотно водил меня в теплицу, чтобы показать черепах. Однажды, когда я перевернул одну из них на спину, ты расплакался. Даже садовнику не удалось успокоить тебя, ты бранил меня сквозь рыданья. Черепаху звали Беатриче.

Ты вернулся домой почти бегом; твой покровитель дал мне пощечину; бабушка стала за меня заступаться.

– Висельник! – воскликнула синьора.

– Ночью у него будет жар, – сказал твой покровитель; он смотрел на меня злыми глазами.

А я больше не боялся его. Посещения Виллы Росса казались мне теперь сущей комедией. Я жил другой жизнью, проводил долгие часы на улице, и визиты на Виллу Росса были для меня приключением из второй, тайной жизни, которую я скрывал от моих приятелей.

Мне уже исполнилось десять лет, и бабушка больше ire могла водить меня за руку. Когда мы выходили из виллы, я мчался по дороге Сан-Леонардо, забегал в крестьянские дворы, визжал, звонил в колокольчики у калиток, собирал оливки, упавшие на дорогу. В те дни, когда нас провожала синьора, я нарочно еще пуще расходился, м она грозила мне палкой. При прощании бабушка заклинала ее не рассказывать мужу про мои выходки. Странная женщина была эта синьора: нередко вместо упреков она n мекала меня.

12

Садовник пообещал мне стебель тростника. Я сказал, что он нужен бабушке, чтобы развешивать белье. На самом-то мы с товарищами делали из тростника трубочки, чтобы стрелять бумажными шариками. В шарик втыкалась булавка острием вперед, а потом мы дули в трубочку, целясь девочкам в зад.

Настал день, когда садовник дал мне тростник.