Семейная педагогика. Воспитание ребенка в любви, свободе и творчестве

– Меня удивило, – продолжал Петров, – что в Сашеньке сидела, я это понял, жуткая потребность разобраться в этом страстно-грозовом начале, какое она подметила в Анне. Она в своем сочинении описывала, как убивал Вронский свою прекрасную лошадь, чуя свою вину, постыдную и непростительную, когда он прочел говорящий взгляд любимого зверя. И именно подобные чувства ощущает Вронский, когда видит тело Анны на столе казармы, тело, бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленных тел, тело еще прекрасное и полное жизни, такое же точеное все – и грудь, и ноги, и бедра, и красивая голова, уцелевшая и закинутая назад со своими тяжелыми косами, вьющимися волосами на висках, и полуоткрытый румяный рот, и застывшее странное жалкое выражение в губах, и ужасное в остановившихся незакрытых глазах.

– Я вас не пойму, – перебил я Петрова. – К чему вы ведете?

– Я ни к чему не веду. Я просто установил для себя, что в Саше вызревало это звериное начало, и она всячески искала обоснование ему. Потому и привлек ее Шамрай. Ей нужен был человек, который смог бы помочь переступить нравственный закон.

– Думаю, что вы ошибаетесь. Она так страстно мечтала о материнстве, так хотела покоя…

– Саша – о материнстве? Я опять вспоминаю ее сочинение, где она сравнивала Наташу Ростову с Анной. Она писала: чем так жить, как жила потом Наташа – помните, опустилась, не причесывалась, стала неряшливой, утратила очаровательную прелесть и гордилась тем, что сама стирает пеленки, запачканные не зеленым, а желтым, – так вот Сашенька писала: чем так жить, лучше под поезд.

– И что же вы?

– А я что? Конечно, я стал рассказывать о том, что Наташа-девушка и Наташа-мать – это по-разному прекрасные люди, что есть в Наташе-матери та высота, которая и составляет подлинную духовность… Но я вспоминаю теперь, что, когда я это все говорил, слова мои не доходили до Саши, как, впрочем, и до остальных ребят…

– А почему?

– Вот это для меня загадка. Я не мог доказать детям, что Вронский или Нехлюдов являются, говоря словами Достоевского, сладострастными пауками в человеческом образе. А вы знаете, почему я не смог им это доказать? – спросил он меня с вызовом.

– Почему?

– Да потому, что против меня сам Толстой со своим талантом. Чтобы дети научились воспринимать гениальные произведения Толстого, необходима совершенно иная этическая подготовка, нужен опыт нравственной жизни, нравственных исканий.

Я слушал Петрова, он меня уже не раздражал, просто я ощущал в нем схоластику мнимой эрудиции: заучил цитаты, знает, что такое хорошо, а что такое плохо, а истинная нравственность не нуждается в заучивании, она опирается на человеческую культуру общения. А с чем соединилось художественное восприятие Сашеньки, с каким ее нравственным опытом оно сплавилось – этого новоявленный Песталоцци знать не желает. Петров чисто литературоведчески, может быть, и затрагивал глубинные стороны формирования женского «я» – это было интересно. Но он не знал той жизни Сашеньки, которая открылась мне.

Мне Сашенька уже в следственном изоляторе рассказала о себе жуткую историю. Был отец, художник-прикладник, мастер по металлу, литью, антиквар, человек сладострастный, запойный, садист, истязавший жену, мать Сашеньки. У Сашеньки была сестра, старше ее на шесть лет. Мать уходила на работу, а девочки оставались с отцом. Однажды Сашенька увидела, как шестнадцатилетняя сестра разделась и легла в постель к отцу. Саше было тогда десять лет. Отец позвал девочку к себе, схватил и положил рядом…

– И ты лежала рядом с ними? – спросил я у Саши.

– Ну да, – тихо сказала она, вяло улыбаясь.

– И ты просто так лежала?

– Да. Отец приказал мне молчать. И целовал меня больно.

– А сестра не плакала?

– Нет. Я помню, у нее было совсем сумасшедшее выражение лица. Я ее такой никогда не видела.

– А теперь где сестра?

– Мать сумела отправить ее на Дальний Восток. Отец злился.

– И ты говоришь, что мать знала, что отец сожительствует с твоей сестрой?

– Конечно, знала. Она по-своему любила отца, но боялась его. К тому же он приносил в дом хорошие деньги.

– Ты встречаешься с сестрой?

– Нет. Она замужем, и у нее хорошая семья.

– А что стало с отцом? – спросил я.

– Был суд, и отцу дали десять лет. Я пожаловалась и все рассказала про отца.

– Отец сидит?

– Что вы! Он вернулся через пять лет. Мы разменялись, мне дали комнату.

– Ты ненавидишь отца?

– Мне его жалко.