Семейное дело

Но то, что довелось ей не так давно узнать, было скорее страшным, чем смешным. Они думали, что их никто не слышит, потому что они занимают крайний столик возле окна, рядом со стеной, но понятия не имели, что стена эта звукопроницаемая, фанерная. Это был разговор… разговор двоих мужчин лет сорока — после Лидия Сергеевна вышла на них взглянуть. Один запомнился сине-белой курткой, а второй — смешной растительностью на щеках: вроде бакенбарды, как у Пушкина. И зачем такое безобразие отращивать, перед кем форсить? Был бы еще двадцатилетним парнем, тогда понятно, а то ведь лысина уже пробивается, а он еще кого-то бакенбардами удивить хочет!

Лидия Сергеевна сначала почему-то приняла его за иностранца, но по-русски он говорил чисто. Чисто, отчетливо — благодаря этому она расслышала многое, даже то, что не совсем поняла. Того, что поняла, оказалось достаточно, чтобы задуматься: не обратиться ли в милицию? Мысль о милиции оказалась кратковременной и нестойкой. Во-первых, может, разговор на самом деле был безобидный, это Лидия Сергеевна чего-то напутала. Во-вторых, визит в милицию наверняка повлечет повальный допрос других сотрудников «Зеленого бора», и неизвестно, как к этому отнесется начальство — точнее, известно, что отнесется не очень-то хорошо. Поэтому рассудительная Сысоева пришла к единственно правильному, в ее представлении, выводу: не надо будить лихо, пока оно тихо.

Однако когда кафе «Зеленый бор» посетил сотрудник прокуратуры, она ничуть не удивилась. Удивилась менее всех остальных. И с этим обаятельным молодым человеком, которого в порыве фамильярности, прикрывающей неловкость, быстро принялась называть Рюриком («Какое необычное имя!»), проговорила едва ли не дольше всех других.

Из предложенных ей на выбор фотографий Лидия Сергеевна не поколебалась моментально выбрать нужную:

— Он тут моложе, без лысины и бакенбардов, но все равно он. Я сразу его узнала, если надо, и в жизни узнаю. Такой же вдавленный…

Рюрик Елагин подивился меткости слова, подобранного этой не слишком образованной, зато наблюдательной женщиной. Поистине, Роланд Белоусов был по-своему вальяжно красив и выглядел щеголем, но его крупный лоб и выпирающий подбородок в сочетании со слабым тонким носом и округлыми губами создавали впечатление, будто давным-давно, когда он был еще младенцем, белоусовская мамаша чересчур усердно втыкала ему соску в рот.

На основе показаний официанток Сысоевой, Бубновой и Нагатенко, а также сведений, которые стали известны следствию раньше, фантазия Рюрика заработала. Или это снова посетило его ясновидение, приступы которого по мере удаления от профессии историка становились все реже? По мере совершенствования в области охраны правосудия Рюрик не так охотно пользовался своим даром, не осмеливался ему доверять: цена ошибки, порожденной этой неконтролируемой, неясной для него деятельностью мозга, могла быть слишком велика там, где речь идет не о далеких предках, а о наших современниках.

Решено и подписано: патентованным ясновидцем следователю прокуратуры Елагину не быть! Но почему так резко, отчетливо встает перед глазами внутренность этого впервые увиденного кафе — каким было оно в тот вечер, когда Роланд Белоусов пригласил сюда на встречу своего друга, Николая Скворцова… Рюрик уже не сопротивлялся охватившей его волне, он плыл в ее невидимых струях. Ему словно показывали фильм — чудесный фильм, передающий не только цвета и звуки, но и запахи, и оттенки вкуса. А самым чудесным было то, что по отношению к фильму Рюрик выступал не только зрителем, но и исполнителем главной роли…

Кафе с вывеской, украшенной стилизованными зелеными верхушками елового леса, с отделанным древесными панелями фасадом источало вкусные запахи еще на подходе, и, потянув на себя стеклянную дверь, Николай Скворцов ощутил, насколько же он проголодался. Целый день не жравши! Он даже обрадовался приступу голода: проблема, что привела его в кафе, отступила на второй план. На миг почудилось, что это ему померещилось, что в результате разговора с Роландом подозрения должны развеяться. Они вместе посмеются над тем, что Николай мог подумать такую глупость, а после поужинают и разойдутся, довольные друг другом, как бывало уже неоднократно.

Но эти кадры — безжалостные, не оставляющие сомнений кадры, ползущие по экрану монитора… Он оцепенел, он перестал понимать, на каком свете находится. И это снимали его дети! Родик попытался войти, Николай его вышвырнул, как щенка. Если бы на месте Родика очутились Кирилл и Ростислав, он их в тот момент убил бы, наверное… Нет, убил — это вряд ли; скорее, потребовал объяснений. И не отпустил бы, пока они ему, своему отцу, не ответили: как они до этого докатились? Почему? Зачем?