Семейное дело

Взаимопонимания, на которое ориентировалась идеология райтерства, этот диалог явно не содержал. Несмотря на то что каждая сторона была по-своему права и заслуживала внимания… В другой раз Галя обязательно поразмыслила бы о роли мировоззренческих конфликтов в функционировании современного мегаполиса. Но сейчас она не могла отстраненно рассуждать ни о граффити, ни о мегаполисе, ни о конфликтах. Не ощущала она в себе этой отстраненности.

— Дяденьки, — ни на что не надеясь, но скорее всерьез, чем в шутку, взмолилась Галя, — отпустили бы вы нас, а? Мы больше не будем… мы штраф заплатим… я домой хочу!

Последние Галины слова зазвенели таким неподдельным трагизмом, что вся ее коротенькая наивная речь имела неожиданный успех. Райтеры заволновались.

— Отпустите ее! Она новенькая! Она кэна в руках не держала, только фотографировала!

Перепачканная краской, в бандане, с молящим взором карих глаз, Галя казалась испуганным ребенком.

— Это как же допустили твои родители, — философствовал пожилой служака, своим упорным резонерством вызывавший у Гали нервную крапивницу, словно она действительно влезла в шкуру правонарушителя, — как же они допустили, чтобы дочка потащилась к черту на рога, поезда разрисовывать? Они у тебя кто: неформалы, что ли?

— Папы у меня нет, — не соврала Галя, — а с мамой мы редко видимся. Она бы меня ни за что не пустила-а-а…

Как ни старалась Галя выжать из себя слезу, усилия не увенчались успехом: видимо, для того, чтобы заплакать по заказу, нужно родиться актрисой. Зато подвывание у нее вышло вполне натуральным, и в ответ на него среди арестованных снова вспыхнул взрыв возмущения, пресеченный пожилым служакой:

— Ти-хо! Сейчас приедем, разберемся, кто чего фотографировал и кто чего держал!

Исчерпав девические средства воздействия, старший лейтенант Романова умолкла. Справа на нее давил основательным весом райтер по прозвищу Бах (он фанател «Чайкой по имени Джонатан Ливингстон»), слева в бок упиралась милицейская дубинка. Зажатая между этими двумя материальными свидетельствами неудачи, Галя размышляла о том, что могло бы превратить неудачу в успех. Несмотря на молодость, она уже уяснила для себя, что нет ситуации, которая имела бы только плохие стороны… по крайней мере, в ее жизни таковая еще не попадалась.

«Ну что же, — добросовестно рассуждала Галя, — пусть я попаду в милицию как злостный райтер — что же тут страшного? Наоборот, сплошные преимущества! Для райтеров я таким образом стану своей в доску: общие страдания объединяют. Можно будет добиться ответа на вопрос, кто их финансирует, и потихоньку от них свалить, сославшись на недостаток таланта… а может, и ссылаться ни на что не потребуется. Никто в крю до сих пор моей личностью не интересовался, никто в дальнейшем обо мне не спросит. Апреля я, конечно, в определенном смысле подведу, но ведь этого с самого начала надо было ожидать. В конце концов, искусство требует жертв!»

И, успокоив себя таким образом, Галя уже спокойнее переносила и лишние килограммы соседа слева, и дубинку соседа справа.

Глава 19 Илья Михайлович испытывает угрызения совести

Воскресный день со времени крещения неизменно сопрягался для Вайнштейна с посещением церкви. Болен он был или здоров, капал ли с неба дождь, светило солнце или летел противный мокрый снег — ничто не способно было свернуть Илью Михайловича с этой прямой дороги. Не смущало его даже то, что ближайший храм Божий располагался от его дома далековато: полкилометра пешком, ожидание и штурм автобуса — это, в сущности, такие мелочи! Опыт иудаизма приучил Илью Вайнштейна к тому, что правила религии должны неукоснительно соблюдаться.

Сегодня, в это затянутое тучами утро, знакомое чувство снова подняло Илью, как только рассвело. Серое, несмотря на то что весеннее, небо смотрело на него насупленно сквозь голые окна — у дизайнера, проявляющего в оформлении чужих квартир редкостную фантазию, не доходили руки, чтобы придать собственному месту обитания сколько-нибудь жилой вид. Отбросив одеяло вместе со слежавшейся, не стиранной вот уж третью неделю простыней, Илья вскочил на разлапистые босые ноги. Длинная белая хлопчатобумажная рубашка в сочетании с длинной шевелюрой и кудрявой бородой придавала его облику что-то древнее, месопотамское.