Семейное счастье. Любимая улица

Под окнами больницы он, конечно, стоять не будет. Не будет маяться ночью в вестибюле. Нет, конечно. Но и ему будет тревожно и страшно, будет непременно — жизнь проучит скучающего врача. Но, наверно, не научит ничему. К чужой боли нельзя привыкать, а уж если привык или, того хуже, — заскучал, пиши пропало: нет человека.

— Папаша, — говорит он Андрею, — идите-ка домой и ложитесь спать. Здесь вы все равно ничем не поможете. А ночью надо спать. И видеть сны… среди весны…

И врач изображает зевок. Зевок у него хорошо выходит.

Быстро научился!

Кулаки Андрея сжимаются в карманах шинели. Если бы этот человек не был врачом и от него не зависели бы жизнь и здоровье Саши, этот врач запомнил бы молодого папашу. Пожалуй, он бы и скучать перестал. И пусть бы даже отчислили из академии — наплевать.

Врач ушел. Андрей смотрит сквозь стекла больничной двери. Пол в приемной выложен белым кафелем — так бывает в ванной… На вешалках — пальто врачей и докторские халаты. Вместо швейцара сидит девушка в белом халате и белой шапочке. Она дремлет. Перед ней раскрытая книга. Голова опускается. Девушка вздрагивает, оглядывается, Андрей видит сквозь стекло ее испуганные глаза. Он потихоньку стучит в стекло. Девушка подбегает к дверям.

— А где роженица? — спрашивает она, распахивая дверь.

— Наверху! — говорит Андрей так сердито, будто девушка виновата в том, что Саша мучается. — Как вас зовут? — спрашивает он.

— Ольга, — отвечает девушка.

— Олечка, — говорит Андрей, — я вам вот что скажу. Я здесь посижу и покараулю пальто, а вы сбегайте наверх. Александра Константиновна Москвина.

— Нет, уж я вас попрошу, папаша, уйдите. Как бы не было неприятностей.

— Я буду честно беречь пальто, — обещает Андрей.

— Я знаю. Только сидеть здесь ночью не полагается… Пожалуйста, очень прошу, — отвечает девушка.

— Олечка! А вы что читали, что-нибудь интересное? — спрашивает Андрей.

— Да нет, ведь это учебник алгебры. Я занимаюсь в вечерней школе.

— Ага, — говорит Андрей и присаживается на скамейку. — Хотите, решу вам любую задачу?

— Отец, — говорит она, — уйдите. Меня сократят с работы. Вы что, этого добиваетесь?

— Это ко мне не относится, — отвечает Андрей. — Я еще не отец. Если вы мне официально сообщите, что я уже отец, я уйду.

В коридоре слышатся чьи-то шаркающие шаги и стук палки. В приемную входит доктор Гуревич. Он стар. Он немного волочит правую ногу. Из-под меховой шапки беспомощно, как у ребенка, свисает прядь прямых волос. Они седые. Из-под усталых век линялые голубые глаза без всякого удивления смотрят на растерявшегося Андрея.

— Непорядок, непорядок! — говорит он. — Это верно" ее сократят, вот я сам возьму и сокращу. Идите, идите домой. — И доктор надевает халат, который подает ему Оля. — Идите, идите, молодой человек. На дворе хорошо" снежок. Александра? Так… Москвина? Так… А как же, конечно, помню. Ну что ж я вам скажу? Родится Москвин. И будет ухаживать за молодыми девушками точно так же, как вы ухаживали за его мамой…

Андрею хочется наклониться и, взяв за руку этого старого человека, повести его наверх. Ему хочется объяснить доктору, что там мучается Саша. Если он скорее поднимется, Андрею будет спокойнее.

— Не могу, не могу уйти, — сквозь зубы объясняет Андрей. — Сам не знаю, какая-то чертовщина. Не могу, и все.

Старику становится жалко старшего Москвина.

— Да что уж так! — говорит старик. — Обойдется. Или у вас есть какие-нибудь основания для беспокойства?

— Есть! — отрезает Андрей. — Она, понимаете, очень молодая. Хрупкая. Маленькая.

— Прекрасно! — вздохнув, говорит доктор. — Молодая — это лучше. Молодая — это очень хорошо. Уж поверьте.

Он уходит. Сквозь стекла дверей Андрей видит его удаляющуюся спину, сутулые плечи.

Андрею становится страшно. Любовь, сострадание, страх не дают ему дышать. Он сидит на скамье в приемной, заслоняя лицо руками, до крови закусив губу. А против него стоит растерянная девушка-швейцар.

— Ладно, сидите, — говорит она и на цыпочках уходит к своим вешалкам.

В приемной тихо. Не долетает сюда шум с улицы. Тут не слышно, что делается на верхних этажах. Ночь. Глухая, поздняя ночь.

В двери стучатся. Оля бежит отворять.

Той, что пришла, должно быть, лет тридцать. Ее провожает чужая женщина. Она называет свою подопечную Алевтиной Ивановной.

Белье, — говорит Алевтина Ивановна. — Белье в корыте. Я замочила, а постирать не успела. Закиснет.. — Выстираем, выстираем, — говорит чужая женщина. — Вы только не беспокойтесь.

Алевтина Ивановна идет к той лестнице, по которой недавно шел доктор Гуревич, по которой три часа назад поднималась Саша.

— Подождите одежу, — просит она соседку. И закусывает губу. Дойдя до лестницы, опершись рукой на перила, она оглядывается, смотрит назад, и в глазах у нее боль, тоска, растерянность. Исподлобья глядит она на снег за оконными стеклами. — Белье! — повторяет она. — Не успела… — И, почти повиснув на тонкой Олиной руке, с трудом идет наверх.