Семейное счастье. Любимая улица

— Мама, — говорит Аня, — а мы будем сегодня пить чай?

У них есть игра в чаепитие. В школу. В больницу. В дочки-матери (Аня — мама, а Саша — дочка). Есть игра в дедушку (Аня — дедушка).

Всю дорогу Саша сердилась, не замечала Аню. Теперь придется платить долги. Пить чай — это значит поставить на плиту маленький чайничек. В него входит стакан воды. Чайничек старый, от Нины Викторовны он перешел к Саше, от Саши к Ане. Ни у одной девочки на дворе и в детском саду нет такого красивого, помятого в боках чайничка. Он стоит на подоконнике и ждет, когда о нем вспомнят.

— Саша, — говорит из соседней комнаты Нина Викторовна, — вы с Аней опять насорите.

Это верно. Маленькие чашки, величиной с наперсток, крошечные печенья из хлебного мякиша — все это, конечно, беспорядок, потому что чашечки то и дело опрокидываются, вода оставляет пятна на чистом полу.

— Гражданочка, вы сегодня ходили на рынок? — спрашивает Аня у Саши. — А как, гражданочка, ваш сынок Сережа — хорошо поживает? А вы как поживаете?

— Я поживаю — добра наживаю, — отвечает Саша, а Аня молчит, а потом деликатно напоминает:

— А я как поживаю? Спроси у меня, спроси! — говорит она шепотом.

— А вы как поживаете? — тряхнув головой, спрашивает Саша. — А нельзя ли вас пригласить на бал?

И, мигом почуяв, что на этот раз мать вернулась откуда-то издалека, но вернулась по-настоящему, Аня счастливо смеется, видны ее маленькие зубы. Она обхватывает Сашу за шею:

— Танцевать! Танцевать!

— Не так, — шепотом говорит Саша — пригласи как следует.

И они кружатся на пятачке посреди комнаты.

Теперь эта комната Анина. Раньше здесь царил письменный стол, на книжных полках стояли умные книги "Бомбометание", "Теория воздушной стрельбы", "Интегральные уравнения".

Сейчас на них стоят сказки: "Мойдодыр", "Человек рассеянный". На них сидят куклы, отдыхают. Стоит Анина кружка, прикрытая салфеткой… У окна — низенький Анин стол, два маленьких стула и Анина кровать с сеткой.

В углу теснится незаметная Сашина кровать, Кровать старая, с шишечками у изголовья. Но шишечек уже нет — Леша давно вывинтил их по Аниной просьбе. Шишечки были очень хорошие, но они куда-то закатились. На стене портрет Андрея, и все… И только у Леши в заветном ящике планшет Андрея, маленькая его фотография, а над письменным Лешиным столом его книги.

Аня, Аня, Аня… Да, она повсюду. В настольной лампе, которая затенена газетой. В приглушенном голосе Леши, который пытается говорить по телефону шепотом. В сонном дыхании, которое Саша слышит за плечами. Вечер. Окно широко распахнуто. Кто-то поет во дворе. Кто-то

Смеется

Перед Сашей тетрадь. И вот уже Саша не слышит ни пения, ни смеха. Тетрадь и она. Саша пишет.

"…Прошлой ночью Аня проснулась и с плачем говорила:

— Возьми меня к себе, мне скучно,

Очень любит Лешу, радуется, когда он приходит за нем в детский сад. Говорит:

— Мой дядя Леша — лучше всех".

Тетрадка толстая. Это не та, что начинал Андрей, та давно уже исписана. Ведь Ане уже три года. В этих тетрадках — Аня. Ее первый зуб… Бессонная ночь после оспенной прививки… Болезни, выздоровления. Анино первое

Слово: "мама". Анин взгляд исподлобья. Анина улыбка. Анино слово "пугоровица" вместо "пуговица". На страницах этой тетради портрет человека:

"Аня легко делится вещами, игрушками. Нынче отдала мальчику на бульваре свой апельсин. Обидчива. Кричать на нее нельзя: плачет. От боли не плачет, от резкого слова — плачет".

Двенадцатый час. Саша сидит у стола. Окно распахнуто, и темное небо глядит в комнату.

"Мне кажется — мы опять вдвоем — ты и я. Зачем же я плачу? Я не могу без тебя… Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Ночью ты сидел за этим столом и думал, что я сплю. А я глядела на тебя. Тебя освещала вот эта лампа. В правой руке карандаш, а левая на книге. Ты учил испанские слова, и я думала — это для того, чтобы читать испанские книги.

Где ты? Ты меня слышишь? Наш каштан уже покрылся листьями. А тебя нет, нет, нет…"

Все это Саша хотела бы написать, но не пишет. Она только думает это, глядя в темное небо.

Как она осталась жива? Об этом она не могла бы рассказать, этого она и сама не знала. Она оглохла, ослепла, все в ней стало долгой, не отпускающей болью. Незрячая, оглохшая, она ходила на занятия в университет, возвращалась домой, читала книги и сдавала экзамены. Родные с испугом смотрели на это угасшее лицо. Она не то чтобы горевала. Ее просто не было. Ей только того и хотелось: не быть. Не видеть, не слышать, не вспоминать. Так прошло полтора года, она была на втором курсе. И вот однажды она вернулась из университета, и домашние увидели: это еще не прежняя Саша, нет. Но это Саша, которая ожила. Саша, которая чего-то захотела. Саша, которая что-то решила. Она оставила вуз и поступила на курсы медицинских сестер: она кончит их и пойдет на финский фронт. Ей никто не перечил, не смел спорить даже Константин Артемьевич. Она ходила на курсы и занималась со страстью. Зубрила анатомию, лекарствоведение, училась днем и ночью, мечтая только об одном, стремясь к одному: скорее на фронт.