Семейный экипаж

Она по-прежнему как будто спит, дышит ровно, на щеках лежат рубчатые тени от ресниц. Нурлан ложится рядышком и закрывает глаза. А когда он открывает их, то видит, что мама сидит, закинув загорелые руки за голову, убирает волосы в тяжёлый узел на затылке, и на маминых плечах покоится белёсый небесный свод.

Глава девятая ОТЕЦ

На стане, куда Нурлана и маму привезли отдыхать, пахнет кухней. В тени здания военный колет дрова. Зелёная фуражка, по краю тульи обшитая красным шнуром, сдвинута на затылок. И Нурлану неясно, почему она не падает на землю. На военном — пыльные яловые сапоги, брюки защитного цвета и гимнастёрка с мокрыми подмышками. Топор выпрыгивает над головой, как лещ из воды, опускается на чурбан и со звоном разваливает его надвое.

А Нурлан с замиранием ждёт, когда же с военного спадёт фуражка.

Вот-вот она готова упасть, но встряхиванием головы военный ловко возвращает её на место и замечает Нурлана.

Мальчик видит его лицо.

Военный похож на отца, только постарше и с усами.

Может, это отец и есть?

А наград и значков-то сколько на гимнастёрке?! Они не знакомы Нурлану, кроме комсомольского значка — крылышка красной бабочки…

Военный вздыхает полной грудью.

Из опущенной руки его сам собой выпадает топор.

Бряк!

Военный идёт к Нурлану, берёт на руки и, напугав прикосновением усов, жёстких, как щётка, целует и говорит:

— Сынок, как ты вырос!

Тут он видит маму и идёт к ней с Нурланом на руках. Она глядит на него снизу вверх с восторгом и потаённым испугом, который никому, кроме Нурлана, не виден.

Мама обнимает мужа, целует и говорит-говорит, задыхаясь:

— Милый мой! Приехал… И ничего не прислал — ни телеграммы, ни письма, никакой весточки… Милыи мой Тунгушпай [5]— мой первый и последний!.. Торопился? Скорее хотел пас увидеть!.. Нурлан, кто это?

Мальчик нагибает голову и молчит.

— Кто я? — растерянно спрашивает военный.

Мальчик мельком видит его усы и нагибает голову ещё ниже.

— Кто я?

Голос у военного подрагивает от обиды, и мальчику становится жаль человека. Наверное, это всё же отец, только немного не такой, не как во снах и воспоминаниях. Откуда вот усы взялись да такие колючие? Правда, люди с бородами ходят, и ничего. Не шарахаются же от них знакомые. Привыкают.

— Кто?..

Зажмурившись, мальчик храбро обвивает ручонками шею отца и, стараясь держать лицо подальше от усов, говорит:

— Папа мой…

Нурлану хочется, чтобы мать взяла его на руки, а там он, глядишь, привык бы к военному, перестал бы стесняться и побаиваться. Но отец не думает отпускать сына. Он колет лицо усами, как рогами бодает, и подбрасывает, и ловит на лету, так, что степь раздаётся и встаёт на ребро со станом, рекой посредине и красными комбайнами по краям, по подолу.

Мальчик терпеливо сносит отцовские ласки и радуется про себя, когда мать отбирает его у мужа и ставит на землю.

— Ну, будет, будет! — говорит она. — Ты же его перебултыхаешь. А сам надорвёшься…

— Я?..

Легко, как ребёнка, отец берёт мать на руки, кружится с ней, и оба они смеются.

Нурлан бежит от них, наслаждаясь свободой, но скоро ему становится одиноко, и он возвращается к родителям.

Они не замечают его возвращения и говорят не наговорятся:

— Третьего дня я видела дрофу. Такая рыжая, длинная. Как баскетболистка! Ходила-ходила и улетела от моего комбайна. Я поняла: ты приедешь!

— А я сайгаков видел, — говорит Нурлан, но так тихо, что они его не слышат.

— Я тебя видел во сне, Галенька…

— Я не помню, когда я толком спала последний раз. До уборки я каждую ночь видела тебя во сне.

— А я сайгаков видел! — возвышает голос Нурлан, но почему-то и на этот раз они не слышат его, и ему думается, что отныне родители любят только себя, а у него на свете есть один дедушка, и больше никого.

Нурлан идёт к обрыву, над которым веется берёзовый дух баньки, садится и смотрит в заречную даль, где за хлебами скрывается дедушкин сад. В мыслях Нурлан говорит старику:

«Дедушка, дедушка, какой ты хороший! Тебя не видно отсюда, но я знаю, что сейчас ты окапываешь яблоню, чтобы корням её дышалось вольно. У тебя бессонница. А у меня сонница. Я столько сплю, что просыпаю много всего на свете. Возьми от моего сна столько, сколько хочешь».

Думы Нурлана прерывают отец и мать. Они идут сюда со свёртками, и по выражениям их лиц мальчик догадывается, что в мире произошло нечто важное.

— Куда ты убежал? — выговаривает мать и подаёт сыну свёрток — полотенце, трусы и майку, завёрнутые в газету, — и объявляет с великой радостью: — С отцом в баню пойдёшь!

Мужчины — отец и сын — раздеваются в предбаннике, присматриваются друг к другу, и, привыкая к отцу, подражая ему, Нурлан по-военному аккуратно складывает одежду на лавке и идёт за старшим в парилку.

Жар — упругий, косматый! — перехватывает дыхание, толкается, и Нурлан пятится. Отец удерживает его, моет, трёт колючей мочалкой, оглаживает берёзовым веником, и мир качается в банном пару — горячий до звона в ушах и неразличимый.

Хотя почему неразличимый?