Семейный круг

Май стоял великолепный. Ольманы открыли заколоченный на зиму домик в своем нормандском поместье в пойме реки Ож. Денизе нравилась эта замкнутая со всех сторон долина. Вдали возвышался лесистый холм; он скрывал горизонт, образуя высокую, длинную, плотную линию. На первом плане, слева, раскинулся яблоневый сад, спускавшийся ко дну долины; справа — большой луг, пологий склон которого подчеркивался шеренгой елей. При взгляде с террасы эти две изящные линии сходились почти в самом центре ландшафта; простота, законченность очертаний, глубокая тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием повозки и птичьим граем, — все это придавало безыскусственному пейзажу нечто глубоко умиротворяющее.

В первое майское воскресенье Ольманы пригласили в Сент-Арну нескольких друзей: Шмитов, Монте, Лотри, доктора Биаса, аббата Сениваля, две четы из финансового мира. Шмиты и аббат собирались погостить трое суток, остальные хотели возвратиться в Париж в тот же день.

Вечер стоял ясный и теплый. На террасе, залитой лунным светом, гости разбились на несколько групп. Пахло жимолостью и мятой. Бертран Шмит подошел к аббату — он очень любил его.

— Господин аббат, напомните, пожалуйста, прекрасную фразу Шатобриана,[42] которую вы так превосходно декламируете: «Луна…»

Аббат в восторге воздел руки и произнес, любовно выговаривая каждое слово:

— «Вскоре она разлила над лесами ту великую тайну грусти, о которой она часто повествует старым буковым рощам и древним побережьям морей…» Значит, вы любите Шатобриана, господин Шмит? И, подобно ему, ищете Сильфиду?

— Я долго искал ее, господин аббат. Теперь я старею; я мог бы, как наш Стендаль, написать на пряжке своих панталон: «Мне скоро сорок».

— Стендаль говорил: «пятьдесят», господин Шмит. Сорок — это еще молодость. Впрочем, старость не приносит успокоения — пример тому тот же Шатобриан, и Анатоль Франс, и Гёте… Дьявол, господин Шмит, — старик; поэтому старейте, но не сознавайте этого.

— Святые тоже старики.

— Нет, нет, вовсе нет… Наоборот, я бы сказал, что молодости куда больше присуща святость.

В долине стояла такая тишина, что слышно было журчанье реки, извилистое русло которой скрывалось за тенистыми склонами. Ослепительно яркая, почти полная луна поднималась ввысь в окружении хоровода звезд.

— Я всегда удивляюсь, — сказал аббат, — как это Гёте, любивший наблюдать светила, не ведал ощущения бесконечности. У него не было ни страха перед смертью, ни понимания греховности… Странно!

— Что же тут странного, господин аббат? Сознаюсь, я придерживаюсь того же образа мыслей. Как бояться того, что для меня непостижимо? Когда речь заходит о метафизике, мне представляется одинаково невозможным и утверждать и отрицать.

— Церковь предпочитает неведающего безбожнику и даже еретику, — ответил аббат. — Неведающий может быть полон благочестия, ему только недостает чувства бесконечного… У вас нет чувства бесконечного, господин Шмит. В этом отношении вы — как женщины; у них этого чувства не бывает.

— За некоторыми исключениями. Наша хозяйка, например…

— Наша хозяйка женщина весьма умная, но ей никогда не удавалось обрести равновесие… Она тоже ищет Сильфа и боится его найти… Жизнь ее не удалась… Почти все жизни не удаются, господин Шмит, и именно поэтому вы, писатели, создаете судьбы воображаемые. Что ж, вы правы… Я тоже порою сочиняю романы; я не пишу их, я их переживаю. Нередко, например, если у меня в течение дня оказывается минут десять свободных, когда я могу помечтать, я становлюсь третьим духовником императрицы Жозефины, в Мальмезоне.[43] Работы у меня мало. Только по воскресеньям надо отслужить мессу для слуг… Зато я иногда издали вижу императора… Однажды он обратился ко мне: «Господин аббат, вчера я читал Евангелие». — «Вот как, ваше величество?» Я беру записную книжку, заношу туда его слова. В дни разгрома и ссылки я — преданный священник, я — аббат Бертран… Да, я стал бы аббатом Бертраном,[44] духовником на острове Святой Елены… Здесь он стал бы часто беседовать со мной… Я записал бы беседы Наполеона на религиозные темы… Небесный Мемориал…[45] Что это был бы за дневник! По возвращении во Францию я, разумеется, терплю гонения со стороны духовенства, сочувствующего Реставрации; меня назначают в маленький деревенский приход и оставляют там до самой смерти… Ну что ж? Судьба моя все-таки прекрасна.

— Какая прелесть, господин аббат! Мне очень приятно, что вы любите Наполеона.

— Еще бы не любить. Но все это, к сожалению, всего лишь вымысел… А в действительности ничто в этом дольнем мире не удается, господин Шмит, ничто…

— Да нет, господин аббат, зачем же! Вспомните своего Шатобриана: «Дни очарования, восторгов, упоения…»

Дениза неслышно подошла к ним, выступив из темноты, и взяла Бертрана за руку.

— Кто это толкует здесь о восторгах и упоении?..