Семейщина

Иван Финогеныч чаще и чаще стал наведываться в деревню. Не вдруг-то избу продашь, кто теперь купит, и зимою старик разъезжал по улицам с лагушками дегтя, останавливался под окнами, стучал кнутовищем в рамки:

— Не надо ли часом дегтю?.. Кому дегтю!..

Но до вёшной было еще далеко, никто и не думал облаживать телеги, запасаться колесной смазкой, и скудной была торговля, — больше заколеешь на морозе, чем наторгуешь!

Ночевать Иван Финогеныч ехал к дочке. Ахимья Ивановна отогревала батьку чайком, кормила блинами, маковыми тарками, а пуще того мясом да салом. Скольку было ее силы, старалась она ублажить старика, скрасить неприглядную его жизнь. Финогеныч молча налегал на горячие щи, на чай, оттаивал, синее с мороза лицо его слегка розовело… Домой он отъезжал поутру с небольшою поклажею — пуда два муки, стегнышко свинины, чего-чего по хозяйству — и тихо про себя радовался, что есть еще у него уважительная дочка, — одна она и не забывает его.

Вскоре Иван Финогеныч снова приезжал на деревню с бедным своим торгом, а то отправлялся в соседние деревни или в Завод на базар, крутился, как крутится человек, у которого завтра будет пусто и впереди никакого просвета. В своих наездах в Никольское он тщательно избегал появляться с дегтем на Деревушке и в соседних с нею проулках, — пусть отринутый от сердца злыдень Дёмша не видит его последней нужды и унижения, он не даст ему этой радости!

Иногда Финогеныч не показывался неделю и больше, и тогда Ахимья Ивановна печалилась, строила на этот счет горестные догадки. В эти дни он, по старой памяти, выбирался в кедровые чащобы, без устали белковал… Случалось, на Обор навертывался внук Василий с малолетками Екимом и Филатом. Василий был большой охотник до белки, но… далеко ему до покойного старшего брата Максима Дементеича, — ой, как далеко, говорил себе Финогеныч. А Максимычи, подростки, улыбчатые, ясноглазые матерые крепыши, — точь-в-точь батька, — эти и подавно от старинных навыков поотстали. В их-то годы Максим, отец ихний, куда как сноровист в тайге был, а эти не то уж. Впрочем, Екима и Филата, по малости их лет, далеко с собою не брали. И скучнее была эта охота для Ивана Финогеныча, с прежней не сравнить. Не видел он ласковости во внуке Василии, а того меньше — в правнуках, будто чужие они ему. Васька все больше молчит, знай себе постреливает, изредка разве, сбычившись, скажет:

— А ты, дед, еще ловок белковать.

— Глаза и ноги куды еще с добром, — не без гордости ответит Финогеныч и тут же выдаст глубоко запрятанную в сердце обиду: — Мне бы еще сколь годов почту гонять, да — вот видишь… не довелось…

Эта обида ежечасно жила в нем, — он не мог простить начальству: по какой такой причине отставили его из ямщиков, когда он еще, быть может, и молодого за пояс заткнет?..

Белку — целые связки — отвозил Иван Финогеныч в Завод. Но много ли выручишь за белку? Все уходило, как в прорву, все эти несчастные копейки.

И снова показывался Иван Финогеныч на деревне с неизменным своим лагушком, с туясьями. У Ахимьи Ивановны, сердобольной дочки, отлетало от сердца, и в эти дни она была особенно ласкова к отцу и щедра.

Однажды Иван Финогеныч приехал в деревню весь залепленный снегом, озябший до крайности. В дороге его захватила пурга, и он поспешил скорее к дочке.

В сенях Финогеныч отряхнул облезлую свою дошку и, войдя в избу, принялся дуть на закоченевшие, негнущиеся пальцы, попеременно подносить ко рту то одну, то другую руку.

— Бедынька, какая погода дует! — ахнула Ахимья Ивановна.

— Я и то говорю, — поднялся навстречу старику Аноха Кондратьич.

Ахимья принялась стаскивать с отца заиндевелую дошку.

— Погоди… руки зашлись, — пробормотал он.

— Руки? Ой и персты у тебя, батюшка! — глянув на его руки, чуть не заголосила Ахимья Ивановна. — Варьги-то где? Неужто в дороге потерял?

— Потерял… ежели б были, — слабой и горькой улыбкой усмехнулся Иван Финогеныч.

— Да неужто ж она тебя без варег отпущает! Неужто ж долго их связать, али с овчины пошить?! Замучила она тебя, батя!

— Ермишка последние куда-то запропастил, — глухо отозвался Финогеныч. — Шерсти нету… Все замучили…

Широко всплеснув руками, Ахимья Ивановна выбежала в казенку.

— Вот тебе, — вернулась она тотчас же, — вот… две пары, белые, мяконькие. Одну-то ты носи, а другую схорони подальше.

— Да уж и доводится в своей семье хоронить, — принимая подарок, сказал Финогеныч.

Аноха Кондратьич не то осуждающе, не то одобрительно глядел на жену. Бранить ли ее потом за расточительность, — какие варьги отдала, добро бы хоть пару, а то две! — или похвалить за мягкое сердце, за любовь к старому родителю, или уж смолчать вовсе? Аноха не мог сейчас ничего сказать себе и только поглядывал на обоих.

— Давайте-ка садиться, — нашелся он наконец, — согревай батю… чем бог послал…