Семейщина

«Почему же Дёмша закалянел в жадности, в кого он хапугой таким уродился?» — терялась в догадках Ахимья Ивановна. Никогда не понимала она брата, за прижим, за неладные его измывательский над старым батькой осуждала Дементея.

Иногда, в минуту раздумья, она спрашивала себя: чего людям, хотя бы тому же Дёмше, надо еще? Вот ведь не скупится она давать людям направо и налево, взаймы без отдачи, и все равно нехватки у нее ни в чем нет: в амбарах полно, полно и в сундуках разной одежды старинной, атласов и кашемириков, и для себя и для девок. И всегда-то есть ей чем людей попотчевать: и сала, и мяса, и всего. Насчет гречневых блинов, пирогов с грибами или с луком, насчет ботвиньи и солодухи, — она ли не лучшая по всему порядку мастерица… «И чего люди жмутся? — дивилась она. Неужто ж у них… у Дёмши убудет? Да у него куда как пошире нашего…»

Разговорчива и общительна Ахимья Ивановна до крайности. Чего там греха таить, любит она посудачить с бабами, за словом в карман не полезет. Да и не только с бабами: годы верховодства в хозяйстве приучили ее к обхождению и с мужиками. И нигде-то она не потеряется, слово нужное найдет. Свой ли человек, из дальних ли деревень заезжий или даже городской какой начальник, — она не застесняется перед ним и умный разговор поведет за милую душу, не то что многие семейские бабы, боязливые и неловкие при чужих людях. Смолоду привыкла она знать себе цену, смолоду живет в ней батькин непокорный дух. Иначе как бы она сумела занимать в кои-то годы разговорами Абрамовну, городскую жену брата Андрея? Иначе как бы она отважилась тогда послать дочерей к брату в амурскую дальнюю сторону? Иной раз и на сход она сбегает, Аноху своего заменит, и слово там сказать не побоится.

Батькин непокорный дух, такой уж характер: ко всему подходить с раздумьем… Поэтому никогда и не упиралась она лбом в стенку, как упрямая вся семейщина, когда видела, что люди говорят хоть и новое, необычное, но дельное, умное. Прошлой весной сгонял председатель Алдоха никольцев на сход насчет школы, — Ахимья Ивановна согласилась идти туда с зятем Мартьяном и поддержать постройку школы.

— Какой же это грех ребятишек грамоте учить? — сказала она громко, как всегда, кому-то из соседок, когда они пришли до сборни. — Ни в жизнь не поверю!

Ахимья Ивановна стала так горячо рассуждать о том, что непременно бы хотела видеть своих сынов учеными, что не заметила, как к ней подошел учитель. Поговоривши с нею минут с десяток, он обернулся к председателю:

— Вон какие у вас женщины есть, оказывается! Этой бы женщине образование дать!

— Аза в глаза не видала! — рассмеялась в ответ Ахимья Ивановна. — Дальше Завода нигде за всю жизнь не бывала, даже в городе… на машине ни разу не ездила…

Молодой учитель подивился, как это она так умудрилась ни разу не прокатиться по железной дороге, и снова похвалил ее…

Но вот то, что Ахимья Ивановна с младенчества до старости провела на одном месте, что она дышала затхлым воздухом семейских суеверий, предрассудков, слепой и глухой веры — это и поставило давным-давно каменную стену на пути ее непокорного духа. В хозяйстве, в делах мирских — здесь она давала, могла давать волю раздумью, размышлять, проявлять свой недюжинный ум. Но что до батюшки Ипата, его изречений, до дурного глаза, до вынутого следа, — здесь уж ничего не придумаешь, раз так положено от века какими-то высшими силами. Здесь был предел раздумью и сомнениям, во все это надо было верить, как верили отцы и деды. И Ахимья Ивановна боялась сглазу не хуже других баб, верила в магическую силу наговоров. В конце концов откуда ей было знать, что никак не может бродить по дворам потревоженная Немухина душа? Откуда ей было знать, что успокоение бродячей души осиновым колом — смешная чепуха? Ежели сказано в писании, ежели сказано Ипатом Ипатычем, ежели сказано его подручным Самохой, — как же пойдешь против закона, против веры, против самого бога? Здесь был предел…

Так и жила Ахимья Ивановна, будто две души у нее: одна мирская, бойкая, умная, другая — старая, суеверная, богобоязненная.

Дочки Ахимьи Ивановны во многом напоминали мать. Росли они в сытости и приволье, нужды-горя не видали, жесткой родительской руки над собой не чувствовали, — самостоятельные, смелые девки. Но смелость смелости рознь. Иная смелость от своенравия, от родительского недогляда. Взять хотя бы ту же дементеевскую Дарушку, — от рук отбилась, шаматонкой стала, замуж выскочила убегом. Не то Ахимьины дочки, совсем не то. Эти не шаматонки, а работницы, да еще какие! Вместе с батькой и маткой хозяйство блюдут, и по дому и в поле делать всё успевают. И не из-под палки, — этого и в помине нет, — а по своей охоте, отца во многом опережают. Хорошо Ахимье Ивановне с такими дочками! Ни спору в избе, ни крику, — так и горит все у них в руках, в работе одна другую догоняет, все друг дружке пособляют.