Семейщина

— Им, вишь, почище семена нужны, а потом-от все равно хлеб оберут.

Из района привозили формалин, заставляли протравливать семена, обучали, как это делать, — уж совсем немыслимая новинка, ни в какие ворота не лезет: чтоб семена да травить! И надрывался начетчик Амос Власьич о светопреставлении и досадливо отмахивался от Покали, призывающего к выдержке и спокойствию. Но сам-то он отнюдь не был спокоен, заместитель председателя Петруха Федосеич!

Агрономы выводили народ жечь в полях пырей, вырывать с корнями сорняки, а учителя, закрывая с утра школу, вели ребятишек в степь, на Тугнуй — и обшаривала детвора сусличьи норы, водой и отравами выживала сусликов наружу, устраивала избиение. Ребятишкам что, им пообещали платить за каждую шкурку гривенник, вот они и стараются.

— И какой дурак, — рассуждали старики, — за пищуху деньги платить станет, где такая контора объявилась? Обман поди. И пошто им пищухи помешали? у нас их вон эсколь расплодилось, никогда не трогаем… Где их всех перебьешь, перетравишь, — чо напрасно…

Все это: и потравка семян, и триеры, и уничтожение сусликов — все, все клонилось к одному: больше, как можно больше хлеба. Семейщина видела в том дурной знак. Зачем большевикам потребовалось увеличивать урожай, — уж, конечно, не затем, чтоб шире мог торговать мужик на базаре, — не войну ли затевают, либо еще какую лихоту? Что-то такое немыслимое затеял город, дело идет к разору крестьянства, к тому, что оберут мужика как липку, да и пустят голышом по миру. Оно к тому и идет, рассуждала семейщина — на базарах пошло стеснение неслыханное, пуда хлеба в Заводе не продашь, цены вдруг заскакали вверх, купцы начисто поразорились, в Заводе пустили по миру жирного Моську Кельмана, лавку у него отобрали, самого в дальний какой-то Нарым выслали, в кооперации бестоварье, пустые полки… Что затеял город, куда это клонят большевики? Будто где-то, как тогда, в войну, разъялся большой рот и требовал: хлеба, мяса, хлеба! Тысячи, десятки тысяч центнеров хлеба… Ради хлеба, ради центнеров, — «вот ведь какое слово удумали!» — не давала власть никаких послаблений. Разве спроста выдумали большевики пятикратку, индивидуальное обложение? И новое неведомое слово зловещей бурей ворвалось в темное сознание семейщины — пятилетка: уж не она ли то, пятилетка, требовала столько хлеба и столько жертв, утеснений, лишений и обид? Шатался в уме народ Никольский, сеяли крепыши тревогу — и пригибали мужики головы.

Шаг за шагом отступал Покаля перед напором района, города, пятилетки. Город и район своими бесчисленными уполномоченными подымали на Покалю расправляющих плечи Епишек, Егоров, Корнеев, молодежь — и с каждым месяцем становилось ему все туже. Подходили очередные перевыборы, избач, учительницы бегали по улицам, шумели бедняцкие собрания — и приходилось Покале сдавать, поневоле пускать в совет чужих, враждебных ему людей, — каждый из них был лиходей, скрытый и опасный.

И вот уж к концу трехлетья Корней Косорукий снова был избран в совет и не один — притянул за собою Анания Куприяновича да трех демобилизованных дерзких парней. Падал временами Покаля духом, сатанел, старел, сивел, но — не сдавался. Он все еще цепко держал власть в руках, поскольку мог, укрывал себя и своих людей от разора, он — заместитель председателя…

Так шло время, и настала осень девятьсот двадцать девятого года — года великого перелома.

2

Не густо ребятишек бегало на первых порах в убогую эту школу, немногим побольше тех двадцати — тридцати, что начали обучаться светской грамоте еще при Евгении Константиновиче Романском. В нее ходили Ананьевы пострелята, туда послал своего переростка Егор Терентьевич, по уговору зятя Мартьяна отдала Никишку с Изоткой в ученье Ахимья Ивановна, да и сам Мартьян большака своего тоже в школу пристроил… много их, таких-то? А прочие-то, громадное большинство, гнева божьего по-прежнему страшились. Скрепя сердце уступили Покаля с Ипатом насчет школы, но тут же, другой рукой, стали гуще прежнего сеять слухи о возмездии за греховодное светское ученье.

А по осени пастырь объявил старикам после обедни, что берется сам обучать детей закону божию, посрамленному еретиками, и церковнославянскому чтению поодиночке у себя на дому, чтоб не забывала семейщина святое писание, чтоб не иссякла вера. Делал он это в пику учителям: посмотрим-де, к кому охотнее станут посылать ребятишек? Он не очень боялся: в совете сидит Покаля, да вон и в Хонхолое, по его пастырскому наущению, уставщик целую школу открыл, обучается в ней три десятка парнишек, — и ничего, не трогают, не смеют. Приверженцев домашнего пастырского учения набралось не мало, старики живо откликнулись на призыв: надобно же бороться с ересью.