Семейщина

Она плакала, шептала молитвы, а к вечеру, пылая жаром, залезла под шубу… тряслась в ознобе, никак не могла согреться. Вернувшиеся через двое суток охотники нашли Палагею Федоровну под шубой в нетопленной, выстуженной избе. Голова ее съехала с подушки, и на застывшем навсегда лице отпечатались предсмертные муки.

Иван Финогеныч молча стянул с головы бараний треух, перекрестился, снял со стены рушник, накрыл мглистое лицо покойницы.

— Дёмша, — вымолвил он глухо, — там у амбарушки свежее бревно лежит, руби домовину. — И, только сказав это, тихо заплакал. — Доведется в деревню везть… в своей земле лежать…

Дементей пошел долбить гроб.

8

Иван Финогеныч наотрез отказался переселиться обратно в деревню. Уж как ни упрашивала, уж как ни уламывала его дочка Ахимья, — поставил на своем:

— Бобылем буду жить!

— Да кто ж тебе квашню заведет, хлебы испечет, коров подоит?

— Хлеб Дёмша привозить будет. Скотину к нему во двор угоним, пусть Устинья доит. Зверовать стану… Много ль мне теперича надо! Самовар ставить, щи варить — и без бабы обойдусь!

Так и не послушался, упрямый старик — один-одинешенек на Оборе остался. Никольцы дивились:

— Что он, в святые угодники норовит, што ли?

— А может, взаправду святой жизнью под старость нас прославит.

— Не слыхано это дело у нас, не слыхано. В старину угодники объявлялись… да теперь не объявляются… нет! Давненько!

— А может, в уме повредился?

Пересмешливые эти толки доходили до Ивана Финогеныча, и он серчал:

— Какой я им угодник, прости господи! Срамоту ихнюю видеть не хочу — вот и весь угодник. Дурачье!

— Экий ты какой, батя, стал, — упрекал отца Дементей. — Вовсе от народу отбиваешься. По тебе, все хуже нас?.. Оказия!

— Не хуже, пошто хуже… — уклонялся старик от бесплодных, по его разумению, споров, с Демшей.

Через месяц, нечаянный, прикатил в деревню Андрей со всем семейством, — детей успел наплодить. Из первых же расспросов узнал Дементей, что брат неспроста покинул полюбившуюся ему Амур-реку: жмет наших со всех концов японец, и жители тамошних мест опасаются, как бы не угодить под японскую руку, не попасть в перепалку.

— Война не разбирает… детей, жен… правого, виноватого, — говорил Андрей. — Все почти выезжают из Николаевска, и я тоже решил, пока суть да дело… Зиму перезимуем у вас, а там, может, и кончится…

Как и в прошлый раз, Андрей Иваныч понавез всякой всячины, а больше всего сладкой амурской рыбы, — четыре бочки!.. Пожалел он, что не застал мать в живых, подивился на батькино бобыльство:

— Чудит на старости!..

Андрееву семью поместили в горнице. Анна Абрамовна тут же за рукоделье засела, живо серу жевать от семейских баб выучилась, детишки их — непоседы — больше во дворе толкутся, а сам или по деревне шатается, или охотничать с братом и племяшом снарядится…

Две недели приезжие амурцы погостили у старика на Оборе-Анна Абрамовна кухарничала в это время на заимке как полноправная хозяйка.

Иван Финогеныч в тайне досадовал на Андрея: уложил до времени матку в могилу, а сам того и не чует, — чужая сторона, знать, чутье! — отбила напрочь!.. Однако думки этой Андрею он не высказывал: хорош сын, ласков, что было, все равно не воротишь. И старик постоянно встречал Андрея приветливо, за ласку лаской платил, будто помирился он с его уходом на Амур и с женитьбой на православной тоже помирился. Но сердце говорило другое. Да что в том говоре сердца, ежели приглушен он и нет ему ходу наружу.

Как-то в таежном охотничьем походе Иван Финогеныч спросил Андрея наедине:

— Не пойму я: венчали-то вас как? Ты старой веры, она — новой.

— И я теперь новой…

— Ты… как? — Иван Финогеныч впился в него глазами.

— Перешел… и все тут, — чувствуя в напряженном взгляде отца укор, запнулся Андрей.

— Поглядел, как люди живут… вера ни при чем, был бы человек ладен.

— Вера ни при чем?

— Да… так ученые люди думают. Старая ли, новая — все едино.

— Бона как! Послухал бы тебя уставщик, взбеленился Иван Финогеныч — на минуту умолк. — У вас в городу свой ум, у семейщины — свой. Который лучше, — как узнаешь? Кабы знатьё!

— Верно, — с облегчением вздохнул Андрей, — узнать действительно мудрено. Только мы об этом не шибко думаем.

— Не думать… А как, ежели дума долит, — с каким-то особенным выражением произнес Иван Финогеныч и, помолчав, спросил: — Про Анисью-то слыхал?

— Замуж вышла? Как же, слыхал. — Сказывают, Егор ее поколачивает.

— Как есть… Незадачливая баба, на роду, видно, горе написано. Бьет Егорка, хворый к тому же… Тебе бы взять дочку к себе.

— Не даст. Да и стоит ли?..

— Боишься, Абрамовна не дозволит?

— И Абрамовна, и вообще…

Иван Финогеныч прекратил расспросы. Не понять его, Андрея, по чужому думать стал, даже слова — и те чужие подчас, грамотейские. Тяжело ему или все трын-трава, — кто скажет?

И он понял вдруг горькую правду: два сына у него — два непонятных, ровно незнакомых мужика. Один в городе жизни иной хлебнул, другой хоть и под боком, но пошел дорогой бездумья и стяжательства. А ведь оба умные, веселые, уважливые… Эх, жизнь — как веревка туго крученная!