Семейщина

В ту пору, когда провели чугунку и мимо Завода загремели поезда, — похлеще жизнь закрутилась. Народу на базаре стало куда гуще, — начали люди из дальних мест за мукой, за кожами, за скотом и маслом наезжать. И двинулась семейщина обозами на базар… Один за другим вырастали постоялые дворы, невесть откуда зачастил на петровский базар купеческий торговый народ.

В ту самую пору и поселились в Заводе читинские купцы Кельманы, а за ними потянулись и другие торгаши сибирские — десятками семей — на легкий торговый заработок… понастроили лавок, понавезли для семейских мужиков и для мастеровщины всякого что ни на есть товару.

Юркие купчики зашмыгали по деревням, перехватывали возы на дорогах, кадками скупали желтое, со слезою, масло, грибы, сотнями пятериков везли муку, мороженые бараньи туши, тулуны кедровых орехов… в иных деревнях пооткрывали лавки, сажали торговать своих людей. Забирались они и в улусы, к бурятам.

Торговля у Кельманов с годами завертелась бойкая. Уж многие села были опутаны цепкой паутиной агентов, задатков, контрактов, заманчивых обещаний. Сам старик Кельман — седой, носатый, жилистый — безвыходно сидел с дочками в заводской лавке на людном базарном месте, а деревенскими делами заворачивал старшой его сын Мосей, — толстый, с жирных перстов будто сало каплет, голова волосатая, бородой зарос от самых ушей: бриться некогда, замотался в разъездах. Борода у Мосея густая-прегустая — не продерешь, но не мужицкая, не свисает от губ, не растет волос книзу, а по щекам и подбородку будто мхом стелется.

Зашевелилось и начальство, заставило мужиков дороги меж деревень ладить. Тракт потянулся от Завода на Харауз, а там раздваивался: один пошел через Никольское на Хонхолой, на Мухоршибирь, на Заган, под самую Кяхту, до Чикоя, до границы, другой от Харауза повернул влево на Обор и через заимку Ивана Финогеныча — на Малету, Олентуй, Муравли, через семейские большие деревни, через вертлявую речку Хилок — ей же не видно ни конца, ни краю, в нее же и Обор бежит. В Урлуке оба тракта сомкнулись в многоверстное проезжее кольцо. По тому кольцу в обе стороны зашныряли купчишки, семейские, чикойцы, потянулись буряты в островерхих шапках на трясучих своих одноколках.

И кончилось для Ивана Финогеныча долголетнее безлюдье. То чикоец прогромыхает мимо зимовья, то купец какой чай пить заедет, то еще кто. Взад-вперед народ шляется.

Однажды на Обор прискакал начальник в фуражке с темно-зеленым околышем:

— Заехать, дед, можно?

— Милости просим… только я без бабы.

— Бобыль, значит?

— Бобыль и есть… Чего пожарить — уж не обессудьте.

— Да как же ты, чудак этакий, живешь-то?

— Да так и живу. Что мне не жить — хлеб, молоко, мясо, сын из деревни доставляет. Самовар есть…

— Умерла баба-то?

— Давненько уж…

— А к сыну почему не уйдешь?

Не ответив, Иван Финогеныч махнул рукой: не спрашивай дескать, — долгая песня.

— Ведь этак одичать можно! — засмеялся чиновник и, увидав, какой легкостью старик поднял на стол ведерный самовар, вдруг спросил: —А не хочешь ли, дед, почтовым ямщиком поработать?

Иван Финогеныч отрицательно покачал головою.

— Нет, ты послушай. Почта из Петровского пойдет через твою заимку. Ямщиков еду набирать. Тебе это дело было бы в самый раз. Гоньба невелика: до Малеты, что сразу за хилоцкой переправой, восемнадцать верст, до Харауза — двадцать пять. Две поездки в неделю туда и обратно — и вся недолга. Ну, пассажиры по казенной надобности… Лошади-то, наверно, есть?

— Как не быть. Добрые кони у нас.

— Ну, вот и соглашайся. Условия у нас хорошие. Заработком будешь доволен. Сын, верно, дуется, что без дела сидишь, доходу не приносишь.

— Что верно, то верно, — раздумчиво улыбнувшись, ответил Иван Финогеныч. — Какой с меня доход: ну, рыбу ловлю, зверя бью, кожи когда мну, за шишкой в хребты езжу… Только и работаю, что в сенокос. Силенка еще есть…

— Так, значит, берешься?

— Отчего бы и не взяться, — вымолвил медленно Иван Финогеныч.

И впрямь, какая от него корысть семье? Разве что Дёмше глаза не мозолит… заимошник!.. Рыба, деготь, охота… Ему на миг показалось, что длинные, неловко брошенные на колени руки его зачесались от долголетнего безделья, по настоящей работе стосковались. Показалось, что и тоска на сердце, и праздные мысли — все от безделья.

— Отчего бы не взяться, — повторил он. — Ладно. Поеду к сыну за конями.

Так Иван Финогеныч стал ямщиком…

На деревне он обзавелся высоким с козлами ходком-тарантасом, к зиме оборудовал почтовую кошеву.

Первые же месяцы почтовой гоньбы принесли Ивану Финогенычу не мало новых знакомств и свежих впечатлений. Встряхнулся старик, в поездках весело поглядывал с козел… Дорога все перекатная, увалами, дабанами. На спусках того и гляди понесут кони, а он хоть бы что — мурлычет невнятную песню или с почтарями разговор ведет. Чуют кони, какая рука их держит.