Семейщина

— Повелось теперь так, не выведешь, — прерывая сбивчивую горячую речь отца, с сожалением подхватила Ахимья Ивановна. — Вот лани, в петровки, хараузского одного ножом исполосовали, которым своим головы поразбивали. А на троицу, — парни с девками в лес кумиться ездили, — одному там нос набок как есть свернули. А матерщины что — страм слушать…

— Как вы их фуганули от ворот! — обратился с упреком старик к сыну и зятю, — можа, какую помощь дать покалеченному… выходить? Сами-то спьяна не могут, бросили да наутек.

— Выходить… ну их! — махнул рукою Дементей Иваныч.

— Не хочу знаться с распутством… чтоб глаза мои не видели! Не скоро теперь в греховодную вашу деревню покажусь, — подтягивая чумбур дрожащей рукою, опять загорячился Иван Финогеныч.

Он заспешил. Надвигающаяся ночь не удержала его. Не помогли и уговоры дочери и зятя — переночевать у них, раз уж на селе творится такое.

— Ночью на степи волки, — мотнул старик головою в лисьей, наползшей на глаза, шапке. — А здесь — хуже волков. Дожили… Нет уж, поеду!

3

Насчет волков Иван Финогеныч обмолвился неспроста: в эту зиму не давали они житья никольцам. Волки забирались в овечьи загоны, ночами резали скотину у олоньшибирских и тугнуйских бурят, нападали стаями на хараузские и Никольские заимки.

— Откуда их такая пропасть? Двух куцанов (Куцан — баран) у меня на степи утащили, чисто одолели серые антихристы! — пожаловался при встрече Дементей Иваныч долгопалому Зуде.

— Да, шибко пакостят… Скажи на милость, какая зимушка! — обрадовался разговору болтливый Зуда. — Я так думаю, Дементей Иваныч, надо мужиков сговорить, облавой на волков пойти. Беспременно облаву бы…

— Да, — протянул Дементей, — это ты правильно.

А сам подумал: «Зуда, он зуда и есть. Спокон веку зудит. Подавай ему облаву. Где ж народ сговоришь!» С тем и попрощались.

Разговор о волках не шел, однако, у Дементея Иваныча из головы. С волков мысль перескочила неприметно на охоту, на сохатых, на лис…

«Парочку лисичек травануть бы… вот добрые были б всем шапки. Вот ладно бы!..» — подумал он и решил съездить в Завод, непременно привезти оттуда стрихнину.

Недели через две Дементей Иваныч прикатил с сыновьями на Обор, за пазухой у него в красной тряпице была аккуратно увязана щепоть белого, как снег, отравного порошка…

— Вот теперь мы траванем с тобой зверья: лис, волков… кто попадет! — сказал он Максиму.

— Сам-то с ямщиной уехал, — встретила охотников Палагея.

— Ничего, мы без него путь в тайгу сыщем. — Дементей Иваныч обрадовался даже, что батька, такой стесняющий и сердитый, словно строгий судья какой, сейчас далеко, и на охоту он пойдет один с сынами.

— Ой, и подкуса же ты, Дементей, — заметив в масленых глазах пасынка ликующий огонек, налилась пунцовой краской мачеха. — И чего тебе последнее время батька поперек горла встал?

— Ту ты! — вскипел он, в свою очередь. — Через тебя все, завидущую… все бы рвала, все бы рвала!

— Это я-то завидущая?! — зло расхохоталась Палагея. — На свой аршин всех не мерь…

— На свой аршин! — взревел Дементей Иваныч: его хлестанули не в бровь, а в глаз. — Я свой хлеб ем, у тебя не прошу, робить на себя не заставлял еще.

— Будя, будя, — тихо вмешался Максим, но его не услышали, не захотели внять его робким предупреждающим словам.

— Да и ты на меня не робишь! — завизжала Палагея. — Своего хлеба покуда хватает, кланяться тебе не пойду.

— Оно и видать, что свой… Давно бы по миру пошли без меня… Вот разделюсь, поглядите тогда! — задохнулся от злости Дементей Иваныч.

— И делись, антихрист треклятый! Подавись богатством своим!..

— Ты ругаться?! Вот как встану да отбуцкаю, будешь помнить! — Порывисто дыша, он привскочил с лавки.

Сыновья схватили его отведенный наотмашь кулак.

— Будя, будя! — повторял Максим.

— Ну не язва ли баба… оказия! — силком водворяемый на лавку, прохрипел Дементей Иваныч…

Вечером, подмешав в лохань отрубей и плеснув туда два ковша кипятку, Палагея вышла во двор кормить свиней. Наполненная до краев огромная лохань плескалась, — еле оторвала она ее от пола. Дементей Иваныч проводил мачеху тяжелым, ненавидящим взглядом.

Вышла Палагея — и не вернулась… уткнулась лицом в снег у перевернутой разлитой лохани. Вокруг бестолково топтались Максим, Василий и Федот, кликали из избы батьку.

Дементей Иваныч выскочил на крик, подошел к лежащей на снегу мачехе, сказал приглушенно:

— Должно, с надсады… Постоянно ворочает невесть что… работяга! Тащите в избу.

Палагею положили на широкую дедову койку. На помертвевшем лице ее застыла судорога.

— Никак, померла? — испуганно попятился от койки Федот.

— Так и есть, — вглядываясь в побелевшее лицо, ответил Василий…

Не спалось в эту ночь ребятам: в избе лежал покойник.