Семейщина

Возвращалась семейщина — везла в деревню солдатские песни, буйные гульбища, шалый ночной стрел.

До чего обрадовалась сынам Устинья Семеновна!.. Но вернулись двое младших, а тех, двоих, Максима и Леферия, погребенных в чужой, басурманской земле, без уставщиковой отходной, никогда не увидят проплаканные ее глаза.

Уж так, видно, на роду ей было написано: взглянуть перед смертью на сынов… съел Устинью Семеновну тот удушающий сухой колотун-кашель, до времени вогнал в гроб.

Хоронили Устинью Семеновну в один день с патриархом Панфилом Созонтычем. На могилах в лютую стужу Ипат Ипатыч наскоро прочел над двумя домовинами последнюю молитву — над каждым гробом особо.

Хоронили, по обычаю, на другой день после смерти. В морозном воздухе, казалось, еще плавали заунывные надгробные причитания провожающих баб: по Устинье убивалась Дарушка, Ахимья Ивановна, да бабушка Катерина, Панфила оплакивала Анна Микитишна с сестрой Анисьей, брошенной некогда Андреем-сахалинцем…

Сказывали, будто отошел Панфил Созонтыч тихо, а перед тем как преставиться, послал за пастухом Алдохой. И будто Алдоха явиться к отходящему не захотел. Правильный ли то был слух, или нет, только на другой день после поминок, — Алдоху к Дементию Ивановичу кутью кушать приглашали, — строптивого пастуха вызвали к Ипату Ипатычу. Неведомо, что говорил уставщик Алдохе, но ушел тот от пастыря рассерженный — и прямо к писарю Харитону:

— Новое дело… Скажи на милость! Прощенья у купчихи за покойника просить велит… новое дело! Грозится!

— Недолго ему грозить осталось, — спокойно улыбнулся Харитон, — не кипятись.

— Дык как же!.. Я от Панфила обижен был, да я ж в ножки кланяйся… да?

— А ты не кланяйся… Плюнь и разортри — вот и весь сказ.

— Со свету сживут…

— Не сживут!

Алдоха оказался прав: Ипат настрочил стариков, о богохульной непокорности пастуха раззвонил по всей деревне. И так-то на Алдоху народ косился, а теперь пуще прежнего. Богатые мужики стали ему во всем отказывать… 3а Алдоху вступился Харитон, за Харитона — вернувшиеся с фронта солдаты.

Колготня пo деревне пошла — глухая, подспудная: твердо и свято еще было слово пастыря. Даже уважаемый никольцами писарь Харитон — и тот против пастыря открыто не рисковал подыматься. Затыркали было Алдоху… И затыркали бы, со свету сжили, ежели б не нахлынули той порой на Никольское умопомрачительные события… Не до Алдохиной спеси тут!

4

В самые крещенские морозы густо шли с фронта солдаты. Кажется, все уцелевшие домой вернулись. А по линии, — приезжие из Завода сказывали, — тьма-тьмущая казаков с позиций к себе, за Читу, эшелонами двигается.

И чем ни позднее прибывал солдат в деревню, тем злее, смелее, самостоятельней, — не подступись. Из этих никто почти не гнул перед стариками голову, не скидал шапку, дерзить нечестивцы норовили…

— Ипата Ипатыча не в счет!…- наблюдая в сборне перепалки фронтовиков с уставщиком, с тревогой в голосе переговаривались между собой старики.

Пытаясь поначалу вразумить солдат, Ипат Ипатыч чуть не каждый день приходил в волостное правление, спорил с ними, грозил карами небесными. Но вскоре он стал избегать фронтовиков, — перепалки с ними заканчивались обычно не в пользу пастыря: грузный и тяжелый, он отходил от зубоскалов точно побитый, сердито нахлобучивал шапку и скрывался за дверью. Впервые в жизни доводилось ему вот так-то защищаться от еретицких наскоков, — неискушен он в этом.

Вслед уставщику несся ехидный гогот… Злобно шикали на солдат доведенные до белого каления, обескураженные старики.

Но именно солдаты, а не кто иной, привезли в деревню несусветную новость:

— Керенский полетел в тартарары! Временное правительство свергнуто! Теперь в России советская власть!

А на масленой неделе из города прискакал военный, — шинель без погон, штаны с боков отвисли большими мочками.

— Кто здесь гавный? — загудел он напористо в волости. — Старшина? Вызовите старшину!

— Уехадчи в Хонхолой на мельницу, — ответил сторож, подслеповатый бобыль Фаддей. — А ты кто сам будешь?

— Я коммисар революционного комитета… В области установлена власть Советов, — объяснил приезжий подошедшему писарю Харитону Тряси-рука. — Иркутские юнкера и контрреволюционеры разбиты рабочими.

— Власть Советов? — встрепенулся Харитон.

— Да, власть трудящихся, пролетариата и беднейшего крестьянства. Большевики…

— Вы самые и есть большаки? Список нумер пятый? — перебил коммисара Фаддей.

— Правильно, список номер пять, был такой… За мир, за хлеб, за свободу для трудового люда… Против офицерства, буржуев, контрреволюции. Теперь зажмем их — пикнуть не дадим. Наша власть… — горячо заговорил комиссар.

Вокруг него толпилась уж кучка мужиков.

— Дак вы и есть тот самый список? — снова вмешался Фаддей. — Анадысь у нас на сходе солдаты за этот список многих сбаламутили… Солдатам оно, конешно, воевать страсть как надоело…