Семейщина

— Побьют всех! — прыгая в траву и распластываясь за кочкой, взвизгнул Астаха.

Невдалеке от него мягко бухнулся оземь Левон.

— Левона убили! — услыхал Астаха.

— Панкраха кончается! — заревели с левой стороны. Астаха чуть поднял голову. У ближней телеги суетились мужики, укладывали в нее стонущего парня.

— Сидорке Антипину в руку угодили… Кровищи-то! — кричали они.

Хараузцы остановились стеною шагах в двадцати, ружья держали на изготовку:

— Запрягай… больше стрелять не будем… запрягай! Суетливо, ошибаясь, точно впервые, никольцы натягивали на коней хомуты, шлеи, дрожащими пальцами привязывали вожжи.

— Запрягай! Боле не приедете? — насмехались хараузцы.

Никольцам было не до смеха. Левона и Панкраху положили в одну телегу, накрыли мешком.

— Эка бедынька… что натворили!

— А то и натворили, — не надо было зачинать тово, — глухо проговорил Сидоркин батька Антип. — Горюшко-то какое!..

— Убирайтесь и помалкивайте. Сами на пулю лезли… никто не манил. Не с кого и спрашивать! — напутствовали отъезжающих хараузцы…

Через неделю проведали о той стычке в Хонхолое, в волости, и выслали в Харауз и Никольское комиссию — расследовать причины и обстоятельства побоища. Обе деревни ровно крепкие запоры на языки повесили.

Ничего не добилась комиссия.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Все это время Дементей Иваныч не прекращал неослабевающей мелкотравчатой своей войны с оборцами.

— Цыганье проклятущее! Цари бесштанные! Голь бесхозяйная! Бродежня! — рвал и метал он против мачехи, против ее отпрысков. — Хоть сегодня в табор к цыганам ей, хоть завтра… Такая ввек добра не заведет… Да что он-то старый дурак, смотрит. Совсем, видать, окрутила его, ума решила…

Месяц от месяца утрачивал он остатки того показного уважения к батьке, в котором не отказывал ему при Максиме и Устинье Семеновне. Раньше он не осмелился бы костить отца старым дураком.

«Грех-то, грех-то!» — сказала бы Устинья Семеновна, случись такое. А теперь некому было напомнить о грехе, заступиться за старика. Разве рябая Дарушка иной раз окрысится на отца, — замолчи, мол, не стыдно тебе!..

«Попробуй уйми такую, ежели сам не сумел старый закон соблюсти — к родителю почтение сохранить, — огорченно вздыхал Дементей Иваныч. — Да и как закон блюсти? — оправдывался он перед собою. — Как его блюсти, когда батька сам в грех обеими ногами залез? Завертелся с ямщиками, с разным народом, в середу и пятницу скоромное ест, грех перестал разбирать. Далась ему эта заимка, который год в церкви не был, уставщика не видал». Тут нечто, похожее на стыд, шевелилось в душе: против греховодства батьки зуб точишь, а сам-то на рыбалке у Андрея середу и пяток держал? «Да что на рыбалке! А теперича на пашне или на покосе?.. То на рыбалке, то в лесу, не в избе, не на людях, не на семейщине», — снова оправдывался он. Но вслед этой успокоительной думке мутной темной волною набегало воспоминание о промашке. — Нет, видно, не вычеркнуть ему из памяти разлитой перевернутой лохани… толпящихся у трупа мачехи Палагеи ребят… стрихнина. «Докуль оно мучить не перестанет?.. Оказия!»

Дементей Иваныч разыскивал Павловну, заговаривал с нею, принимался тискать, — забывался, бежал от страшных своих дум.

Павловна хозяйствовала ладно, со взрослыми пасынками жила мирно, внучат, что от Максима остались, не обижала. Зато ее хрипатый Мишка с первых же дней возбудил к себе презрение всего семейства. Василий и Федот шпыняли его за непослушность, нерасторопность, сам Дементей Иваныч возненавидел за отменную лень.

— Никогда в семье у нас такого дурака непрокого не заводилось…. А уж что лени-то, зловредства! — горячился он, когда Мишка, бывало, по-своему перевернет порученное ему дело или вовсе его не выполнит: то коней со степи не пригонит, то свиньям коровью намеску скормит. — Второй Царище растет, язви его!

Раза три Дементей Иваныч стегал Мишку среди двора вожжами, чумбуром, — чем придется. Налившись кровью, Мишка хрипел, вырывался и утекал. Порка учинялась, вестимо, в отсутствие Павловны. Но Мишка и не жаловался матери. После взбучки он являлся к обеду позднее всех, неприязненно косил щелками заплывших глаз в сторону отчима, и молча краснел, когда Василий и Федот поднимали его на смех. Павловна не смела заступаться за родное дитя…