Семейство Майя

В огромном чужом городе Мария растерялась — к тому же она по приезде заболела — и не смогла воспротивиться нелепым затеям матери. Они сняли очень дорогой меблированный дом возле Мейфэр. Мать толковала, что он должен стать центром сопротивления эмигрантов-бонапартистов; на самом деле несчастная женщина мечтала устроить у себя игорный дом. Но увы! Другие пошли времена. Бонапартисты, лишенные империи, уже не играли в баккара. И очень скоро они с матерью, не имея никакого дохода при постоянных расходах, оказались в дорогом особняке с тремя слугами, огромными неоплаченными счетами и последней пятифунтовой ассигнацией в ящике бюро. А Мак-Грен — где-то в Париже, окруженном пруссаками. Пришлось продать все драгоценности, шубы и даже платья и перебраться в Coxo, квартал бедняков, в три дурно обставленные комнаты. Это было лондонское lodging[131] во всем своем грязном и печальном запустении: единственная служанка, замызганная, как кухонная тряпка; в камине не разгорается сырой уголь; а на ужин — ломтик холодной баранины и пиво из пивной на углу. Наконец истратили последние шиллинги и нечем стало платить за lodging. Мать не вставала с постели, болела, постоянно пребывала в отчаянии и слезах. Не раз Мария под вечер, закутавшись в water-proof, относила в ломбард узел с одеждой (даже постельное белье и ночные рубашки!), чтобы Роза не осталась без чашки молока. Письма, которые мать писала старым друзьям по пирушкам в Мэзон д'Ор, оставались без ответа; иногда кто-нибудь присылал завернутую в лист бумаги полфунтовую ассигнацию, сильно отдававшую милостыней. Как-то в субботу вечером, в сильный снегопад, направившись закладывать материнский пеньюар, Мария заблудилась в огромном Лондоне и плутала в желтоватой мгле, дрожа от холода, голодная и преследуемая двумя наглецами, от которых несло спиртным. Спасаясь от них, она села в кеб, который довез ее до дома. Но у нее не было ни пенни, чтобы заплатить кебмену, а хозяйка спала пьяная в своей каморке. Кебмен стал браниться, и измученная Мария тут же, у порога, разрыдалась. Тогда тронутый ее горем кебмен предложил бесплатно отвезти ее в ломбард, где она с ним рассчитается. Мария согласилась; сердобольный кебмен взял с нее всего один шиллинг; кроме того, полагая, что она француженка, он обругал чертовых пруссаков и настойчиво предлагал ей выпить глоток.

Все это время Мария искала какую-нибудь работу — шитье, вышивку, перевод, переписывание… Но ничего не могла найти. В ту трудную зиму работы в Лондоне было мало; город наводнили французы, бедные, как и она, и все боролись за хлеб насущный… Мать без конца плакала и, что было хуже слез, нередко намекала: мол, в Лондоне вовсе не трудно иметь и деньги, и уют, и роскошь, если ты молода и хороша собой…

— Ну, ты видишь, какая у меня была жизнь? — прервала свою исповедь Мария, горестно заламывая руки.

Карлос молча поцеловал ее, глаза его были влажны.

— Наконец все кончилось, — продолжала Мария Эдуарда. — Заключили мир, сняли осаду. Париж снова был открыт… Но вернуться туда было трудно.

— Как же ты вернулась?

Однажды она случайно встретила на Риджент-стрит друга Мак-Грена, тоже ирландца, который много раз ужинал у них в Фонтенбло. Он навестил ее в Coxo; при виде их вопиющей нищеты — жидкий чай в чайнике, жалкие кусочки баранины на остывающих углях — он как истый ирландец прежде всего обрушился на английское правительство и поклялся отомстить за них. И с дрожащими губами предложил себя в их полное распоряжение. Бедному юноше и самому приходилось изрядно топтать мостовые в трудной борьбе за жизнь. Но, будучи ирландцем, он в порыве великодушия, призвав на помощь всю свою изобретательность, пустился по городу, чтобы добыть то немногое, что им требовалось для возвращения во Францию. И в тот же вечер он снова появился в их квартире, вконец измученный, но торжествующий, размахивая тремя банкнотами и бутылкой шампанского. Мать, увидев после стольких месяцев, когда они пили один жидкий чай, бутылку клико с золотистой головкой, едва не лишилась чувств от радости. Они быстро собрали свое нехитрое имущество. Перед отъездом, на вокзале Черинг-Кросс, ирландец отвел Марию в сторону и, теребя ус и морщась от жалости к ней, сказал, что Мак-Грен пал в бою под Сен-Прива…