Семейство Майя

Экипаж покатился по Атерро, и Эга в ужасе спрашивал себя: «Что делать?» Что ему делать, святый боже, с этой чудовищной тайной, переданной ему Гимараэнсом? Холодея при мысли о том, в какую бездну отчаяния ввергнет это открытие Карлоса, его друга, почитаемого им больше всех на свете, Эга поначалу даже подумал, не утаить ли ему убийственную правду, не похоронить ли ее навеки в собственной душе. Он ничего никому не скажет, Гимараэнс затеряется в Париже; а любящие будут по-прежнему счастливы!.. Он избавит Карлоса от жестокого потрясения, да и сам не будет страдать при виде его страданий. И как это безжалостно — исковеркать жизнь двум ни в чем не повинным прекрасным людям, обвинив их в кровосмешении!

Но тут же все последствия такого поступка заполыхали перед ним заревом пожара. Разве он сможет спокойно наблюдать их совместную жизнь, зная о том, что их близость — кровосмешение? Приходить на улицу Святого Франциска, весело садиться с ними за стол, видеть за портьерой постель, где они спят вместе, неотступно сознавая, что вся мерзость их греха — следствие его трусости, плод его молчания? Нет, это невозможно… Но достанет ли у него мужества прийти завтра в комнату Карлоса и бросить ему в лицо; «Ты знаешь, что ты любовник своей сестры?»

Экипаж остановился у «Букетика». Эга, как обычно, поднялся наверх отдельным ходом. В доме было темно и тихо. Он зажег канделябр; отодвинул портьеру на дверях, ведущих на половину Карлоса; сделал несколько робких шагов по ковру, и шаги его прозвучали глухо и печально. Зеркало в глубине темной спальни отразило свет свечи. Свет упал на нетронутую постель с шелковым пологом, покрытую длинным гладким покрывалом. И сознание, что Карлос в эту минуту на улице Святого Франциска ласкает женщину, которая доводится ему сестрой, пронзило его мозг и заставило его содрогнуться, будто он увидел их перед собой, полуобнаженными, в объятиях друг друга. И вся красота Марии, вся утонченность Карлоса вдруг исчезли. Самец и самка, выношенные в одном чреве, справляли собачью свадьбу, побуждаемые животной похотью!

Эга кинулся к себе в комнату, спасаясь от страшного видения, особенно отчетливого в темноте коридора, едва освещаемого дрожащим пламенем свечи. Он закрыл дверь на задвижку; трясущейся рукой поспешно зажег одну за другой все шесть свечей в канделябрах на туалетном столике. Жестокая необходимость рассказать все Карлосу представилась ему неизбежной и неотложной. Но одновременно он с каждой минутой ощущал в себе все меньше мужества для того, чтобы явиться перед Карлосом и разрушить его счастье, осквернив его жизнь грехом кровосмешения. Нет, он не сможет! Пусть тайну откроет кто-нибудь другой! А он, Эга, станет утешать его, разделит его боль, как подобает заботливому верному другу. Эга не в силах был допустить, чтобы весть о самом страшном в жизни Карлоса несчастье пришла к нему из уст друга!.. Пусть эти слова произнесет другой! Но кто? В голове его проносились тысячи бессвязных и нелепых мыслей. Попросить Марию, чтобы она скрылась, исчезла… Написать Карлосу анонимное письмо, подробно изложив все, что рассказал Гимараэнс… И постепенно все его душевное смятение, весь ужас вылились в ненависть к Гимараэнсу. Зачем он слушал этого идиота? Зачем настоял на том, чтобы взять чужие бумаги? Зачем Аленкар представил ему этого человека? Ах да, письмо Дамазо… Всему виной этот проклятый Дамазо!

Он метался по комнате, так и не сняв шляпы, и тут взгляд его упал на конверт, лежавший на ночном столике у изголовья. Он узнал почерк Виласы!.. Виласа! Рассказать все Виласе!.. Почему бы нет? Он — поверенный в делах семейства Майа. В семье никогда от него ничего не скрывали. Кому же еще и распутать столь злополучную историю женщины из их рода, которую давно числили умершей и которая вдруг объявилась всем на беду здесь, в Лиссабоне, как не Виласе, верному управляющему и старому другу, по наследству и по велению судьбы делившему все семейные заботы и тайны?.. И, стараясь не углубляться в дебри дальнейших рассуждений, Эга ухватился за это спасительное намерение: оно хоть отчасти успокоило его, сняло с души невыносимую свинцовую тяжесть, которая его давила…

Надо встать пораньше, застать Виласу дома. Эга написал на листке бумаги: «Разбуди меня в семь». Спустился в длинный нижний коридор, где были комнаты слуг, и повесил записку на ключ в дверях камердинера.

Поднявшись к себе, Эга вскрыл конверт. Письмо Виласы содержало одну скупую строчку: он напоминал Эге, что срок векселю на двести мильрейсов в Народном банке истекает через два дня…

— Проклятье, все сразу! — в ярости воскликнул Эга, бросая скомканное письмо на пол.

XVII