Семейство Майя

Однажды вечером, покидая Мэзон д'Ор, он увидел Марию Монфорте, выходящую из кареты: ее сопровождали двое мужчин в белых галстуках; Мария и Аленкар узнали друг друга, но на мгновенье заколебались, не отваживаясь признаться в этом, и молча стояли на тротуаре под газовым фонарем. Мария оказалась более решительной и, смеясь, протянула Аленкару руку; она пригласила Аленкара навестить ее и дала ему адрес, говоря, что следует спросить мадам де л' Эсторад. И наутро, у себя в будуаре, Мария долго рассказывала ему о своей жизни: три года она провела в Австрии, в Вене, с Танкредо и отцом, который присоединился к ним и, как это было и в Арройосе, вечно тушевался где-нибудь в уголку, оплачивая туалеты дочери и нежно похлопывая по плечу ее возлюбленного, как прежде похлопывал мужа. Затем они переехали в Монако, и вот там, повествовал Аленкар, «разыгралась мрачная любовная драма, о которой Мария поведала мне недостаточно внятно», и неаполитанец был убит на дуэли. Отец Марии умер в том же году; после его смерти выяснилось, что от всего его богатства остались лишь несколько жалких тысяч эскудо и обстановка венского особняка: старик не жалел денег, чтобы окружить дочь роскошью, остальное поглотили постоянные переезды и страсть Танкредо к игре в баккара. Какое-то время Мария провела в Лондоне, а затем перебралась в Париж вместе с господином л' Эсторад, игроком и бретером; он дурно с ней обращался и вскоре бросил ее, оставив в наследство это имя — л' Эсторад, которое ему было уже не нужно, поскольку он сменил его на более звучное — виконт де Мандервиль. И тогда она, оказавшись в бедности, красивая, безрассудная, экзальтированная, вынуждена была сделаться одной из тех женщин, чей образ, как писал Аленкар, «столь возвышенно и поэтически воплощен в бледной Маргерит Готье, прекрасной Даме с камелиями, призывающей нас даровать прощение сим несчастным созданиям, столь много любившим и страдавшим». И далее поэт заключал: «Она все еще очень красива, но появятся морщины, и что тогда увидит она перед собой? Сухие и обагренные кровью розы ее супружеского венца. Я вышел из раздушенного будуара Марии с истерзанной душой, мой дорогой Виласа! Я думал о нашем бедном Педро, который покоится под лучами луны среди кипарисов. И, подавленный жестокостью жизни, я вынужден был искать забвения на Бульваре за рюмкой абсента».

Афонсо да Майа, дочитав, отшвырнул письмо, возмущенный не столько гнусными подробностями изложенной в нем истории, сколько его слащавой сентиментальностью.

И принялся вновь ходить взад и вперед по комнате, в то время как Виласа благоговейно сложил письмо, которое он перечитывал много раз, восторгаясь чувством, стилем, совершенством каждой строки.

— А малышка? — спросил Афонсо.

— О ней ничего не известно. Аленкар не говорил с Марией о дочке, он ведь даже не знает, что она ее увезла с собой. И никто в Лиссабоне этого не знает. Все были ошеломлены случившимся и о девочке как-то совсем забыли. Я-то думаю, что малышка умерла. В противном случае, вот послушайте-ка мои доводы… Если бы девочка была жива, мать могла бы потребовать часть имущества, причитающуюся дочери как законной наследнице… Она ведь знает, что вы богаты, а в жизни подобных женщин бывают дни — и нередко, — когда в доме нет ни гроша… Она бы уж наверняка не дала нам покоя, домогаясь денег на воспитание дочери и на ее содержание… Щепетильность ей не свойственна. И ежели она так не поступила, значит, девочки нет на свете. Как вы полагаете?

— Может быть, — ответил Афонсо. И добавил, остановясь перед Виласой, который снова, треща косточками пальцев, погрузился в созерцание угасающих в камине углей: — Может быть… Будем считать, что они умерли обе, и не станем больше говорить об этом.

Пробило полночь, и мужчины разошлись по своим спальням. И за все те дни, что Виласа провел в Санта-Олавии, он больше ни разу не произнес имени Марии Монфорте.

Но накануне отъезда управляющего в Лиссабон Афонсо поднялся к нему в комнату, чтобы передать младшему Виласе пасхальный подарок Карлоса — булавку для галстука с великолепным сапфиром, и заговорил, прерывая растроганного Виласу, рассыпавшегося в благодарностях:

— А теперь о другом, Виласа. Я тут подумал и решил написать моему кузену Андре Норонье, который, как вы знаете, живет в Париже, и попросить его увидеться с этой особой и предложить ей десять или пятнадцать тысяч эскудо, если она согласится отдать мне девочку… В том случае, разумеется, если та жива… Я хотел бы, чтобы вы узнали у Аленкара, как найти эту женщину в Париже.

Виласа ничего не ответил, занятый тем, чтобы понадежнее спрятать на дне чемодана среди рубашек футляр с драгоценной булавкой. Покончив с этим, он выпрямился и устремил взгляд на Афонсо, задумчиво почесывая бороду.

— Что вы об этом думаете, Виласа?

— Думаю, что это рискованно.