Семейство Майя

Под пальцами Кружеса раздались звучные аккорды фортепьяно; маркиз, страстный любитель пения, тут же забыв про лошадей, на цыпочках прошел в залу. Эузебиозиньо немного помедлил, размышляя и почесывая подбородок; но, едва Стейнброкен начал петь, он неслышной тенью пристроился у двери с раздвинутыми портьерами.

Сидя, по своему обыкновению, довольно далеко от клавиатуры, что заставляло его сильно склоняться над ней, Кружес аккомпанировал певцу, вперив взор в ноты «Финских мелодий». Рядом с ним, держась прямо и чинно, с шелковым платком в одной руке, а другую прижав к груди, Стейнброкен пел веселую песню в ритме победительной тарантеллы, в которой звучали перестуком камешков слова, так очаровавшие маркиза: frisk, slecht, clikst, glukst[14]. Он пел: «Весна — прохладная и зеленая, Северная Весна в стране гор, когда селяне водят хороводы вокруг темных елей; снег, тая, стекает водопадами, бледное солнце ласкает мох, и ветер доносит аромат древесной смолы…» При низких нотах щеки Стейнброкена краснели и надувались. При высоких он весь приподнимался на цыпочки, словно увлекаемый живым ритмом; рука его отрывалась от груди в широком жесте, и драгоценные перстни переливались на пальцах.

Маркиз, со сложенными на коленях руками, казалось, впитывал в себя пение. По лицу Карлоса бродила нежная улыбка: он думал о мадам Ругель — она когда-то посетила Финляндию и порой пела ему «Весну» в часы, когда в ней просыпалась фламандская сентиментальность…

Стейнброкен закончил звонким стаккато и, едва последний звук замер в тишине, отошел от фортепьяно, провел платком по лицу и шее, одернул редингот и поблагодарил Кружеса за аккомпанемент молчаливым shake-hands.

— Браво! Браво! — ревел маркиз и бил ладонью о ладонь, будто молотом по наковальне.

Послышались аплодисменты у дверей: графу аплодировали игроки в вист, только что закончившие партию. Тут же появились лакеи с холодной закуской — крокетами и сандвичами, — предлагая «Сент-Эмильен» или портвейн; а на столе в окружении бокалов пылал в чаше пунш, дразня сладким и тонким ароматом коньяка и лимона.

— И вы, мой бедный Стейнброкен, — воскликнул Афонсо, ласково похлопывая графа по плечу, — еще услаждаете столь прекрасными песнями этих разбойников, ограбивших вас с помощью бильярда?

— Раззорон, да, я раззорон. Благодару, я выпю румочку порто.

— И мы нынче жертвы, — пожаловался генерал, с наслаждением потягивая пунш.

— И ви тож, генерал?

— Да, сеньор, и нас обчистили…

— А что скажет наш друг Стейнброкен по поводу утренних новостей? — спросил Афонсо. — Поражение Мак-Магона на выборах, избрание Греви… Чему следует радоваться, так это окончательному низвержению несносного Брольи и всей его клики. Какова наглость этого тупого академика! Ведь он навязывал всей Франции, всей демократии мнение двух-трех реакционных салонов! А «Таймс» еще их всех превозносит до небес!

— А «Панч»? Вы видели «Панч»? Восхитительно!

Посланник, поставив бокал и вкрадчиво потирая руки, произнес вполголоса свою излюбленную фразу, фразу, как ему представлялось, все объясняющую, — ею он неизменно выражал свое суждение обо всех событиях, упоминаемых в телеграфных сообщениях:

— Это слошно… Все это изклушительно слошно…

Потом разговор перешел на Гамбетту, и, поскольку Афонсо пророчил, что тот скоро сделается диктатором, дипломат, с таинственным видом взяв Секейру под руку, прошептал ему заветное слово, коим он определял всех высших персон: государственных мужей, поэтов, путешественников и теноров:

— Он — силная лишность. Лишность изклушително силная…

— Ловкач он — вот что он такое! — воскликнул Секейра, осушая свой бокал.

И они втроем покинули залу, продолжая спорить о республике, а Кружес мечтательно наигрывал на фортепьяно Мендельсона и Шопена, опустошив перед этим целое блюдо с крокетами.

Маркиз и дон Диого, один с рюмкой «Сент-Эмильен», наслаждаясь его букетом, а другой, по нездоровью, с большой чашкой чая, сидя на диване, также говорили о Гамбетте. Маркиз восхищался Гамбеттой: он единственный во время войны вел себя, как подобает мужчине; а что он при этом «выиграл» или «хотел выиграть», о чем много толкуют, так ему, маркизу, это неизвестно и, по его мнению, не стоит внимания. Гамбетта — неустрашим! Впрочем, и сеньор Греви представляется ему достойным гражданином и наилучшей кандидатурой на роль главы государства.

— А что, он умеет вести себя в обществе? — томно протянул старый лев.

Маркиз видел Греви только в Ассамблее, когда тот председательствовал, и весьма умело.

Дон Диого пробормотал с меланхолическим презрением в голосе, жесте и взгляде:

— Что завидно во всех этих плебеях, так это их здоровье, маркиз!

Маркиз шутливо и дружески принялся утешать дона Диого. Все подобные люди кажутся могучими, поскольку они ворочают могучими процессами, а на самом деле каждый из них страдает или астмой, или каменной болезнью, или подагрой. А дорогой Диого по сравнению с ними просто Геркулес…