Семейство Тальниковых

– - Я не могу жить с женой; она мотовка! Как в кураже, с ней не сладишь, так и лезет драться…

– - Где же вы хотите жить?

– - Где-нибудь, только не с женой! Тридцать лет жили вместе: все шло хорошо! Вдруг как белены объелась: каждый день давай денег, ругается, зачем мало даешь, грозится все деньги отнять… А какие у меня деньги? Откуда? А все, я вам скажу, проклятое вино: баба дура, выпила и пошла беситься!

– - Ну, знаю, знаю!.. -- перебила маменька. -- Хорошо, я вам дам комнату, платите мне тридцать пять рублей в месяц; обедать будете в детской… Хотите, так оставайтесь…

И она ушла, не дождавшись ответа.

Дедушка задумался: тридцать пять рублей его поразили, но страх победил скупость.

– - Лучше буду последнее отдавать, да не жить с ними! -- воскликнул он решительно и, только теперь заметив, что маменька уже ушла, прибавил в отчаянии: -- Вот до чего дожил: сын буянит, жена ругается, дочь не хочет слушать. Господи!

Чтоб успокоить дедушку, ему предложили водочки. Выпив, он стал говорить складнее.

– - Сегодня я встал, вижу, жена так и шипит, словно змея, пьяна уж третий день сряду! Входит сын, я ему поклон, да и говорю: "Уйми свою мать, Семен, она меня прибьет". А он, разбойник, держит в зубах трубку и молчит, точно без языка! Жена ну кричать и ругаться, так и лезет ко мне. Я плюнул и прочь от греха… Известно, баба дура: умрет, а на своем поставит, в реке тонет, а два пальца выставила, да и показывает, что стриженый, стриженый…

Дедушка всегда приводил в пример женского упрямства знаменитую басню о бритом и стриженом.

– - Да за что же вы с дяденькой поссорились? -- спросил кто-то из нас.

– - Отцу старые кости погреть не дадут!.. Расхорохорился, начал кричать на отца: "Не закрывать рано трубу: угар будет!" (Тут дедушка передразнил голосом своего сына.) Я ему говорю: "Так, по-вашему, дрова даром, что ли, жечь? На воздух топить?.." А он на меня как закричит, а жена-то, мотовка, стоит в дверях, зубы скалит да приговаривает: "Так и надо, хорошенько его, Семен!" Ну, ей-богу, он ударил бы, не убеги я из дому: думаю, пропадай себе добро, уйти от беды, да поскорей и навострил лыжи…

– - Полноте, дедушка.

– - Нет, я уж давно заметил, что они как-то странно на меня поглядывают, у них глаза-то точно у злодеев…

Наконец нам надоело слушать дедушку, мы понемногу разошлись, и он остался один. Облокотись локтем на стол, он поддерживал рукой свою голову, скрипел зубами, прихлебывал пунш и по временам повторял:

– - Разбойник! Отца гнать… Тридцать лет жили вместе… недаром сказано…

И в сотый раз повторив то, что недаром сказано, он сразу допил стакан и улегся…

От сидячей, затворнической жизни, от болезни, от старости дедушка с каждым годом становился трусливей и легковерней. Брат Иван в несколько дней совершенно завладел им: он так его понял, что угадывал его желания, и только ответами брата удовлетворялся любопытный дедушка. Иван спал в одной с ним комнате. То-то раздолье дедушке! Надев белый вязаный колпак, старик вытягивался во весь рост на кровати, покрывался истертым шерстяным одеялом, выставив одно худое лицо свое с длинным, немного кривым носом, и пускался в бесконечные рассказы о том, как родной сын хотел выгнать его из дому, как тридцать лет жил он с мотовкой, женой своей, как в несчастный день ничего не должно предпринимать… Брат давно спал, но дедушка все еще говорил, говорил, пока шевелился язык… Но особенную деятельность обнаруживал дедушка по утрам, когда топили печь. Едва огонь охватывал дрова, он вооружался длинной кочергой, садился против печки и сладострастно следил за возрастающим пламенем, прислушивался к треску дров, которому вторил поскрипыванием зубов. Дрова пищали, свистели, иногда стреляли, причем старик вскрикивал и сердился, зачем сыры дрова и зачем дорого куплены. Клетка дров разрушалась, падала в беспорядке; дедушка с любовью подталкивал головешку в пламя, постукивал ее и радовался, когда она опять загоралась. Наконец, когда дрова превращались в огненную гору, а дедушка в розовый уголь, он загребал уголья к одной стороне, подозрительно оглядывался, не следят ли за ним, и если в комнате никого не было, поспешно закрывал трубу и становился к печке, чтоб отвлечь от нее внимание… Его сожаление, что не позволяют ему заведовать печками целого дома, не имело границ!

По воскресеньям, когда собирались братья, дедушка никогда не мог высидеть обед до конца. Наш беспрерывный говор, мешавший ему говорить, называл он своеволием и восхвалял старое время, когда говорили по старшинству… Если мм рассказывали друг другу что-нибудь любопытное, дедушка хотел непременно знать: за что? почему? как? кого? а между тем был туг на ухо.

– - А? Что? Не слышу! -- И дедушка чистил себе мизинцем ухо и подставлял его к самому рту рассказчика.

– - Кто, а?

– - Маменька проиграла в карты.

– - Слышу, слышу… Вишь как кричит, точно дом загорелся! Ну, он приехал, мать выиграла?..