Семейство Тальниковых

В день свадьбы я оделась очень просто -- в белое кисейное платье с высоким лифом; голову причесала гладко; ни одной ленточки, никакого галантерейного украшения не было на мне. Тетенька пришла в ужас.

– - Ах, боже мой! Да Алексею Петровичу будет стыдно венчаться с такой невестой. Ну, пожалуйста, надень хоть мои бирюзовые серьги!

Но я не надела.

Пробило двенадцать. Я вышла в залу, где мать и отец ожидали меня с образом, хлебом и солью. Дедушка надел свое парадное платье: белую косынку, скрывшую его вечный галстук, канареечного цвету жилет, синий фрак с золотыми пуговицами, талия которого приходилась на крыльцах, а фалды висели до пят. Сзади головы дедушки не было видно за воротником фрака; он не мог поворачивать ее и по сторонам ничего не видал, точно лошадь с шорами. Демикотоновые розовые, очень узкие панталоны обрисовывали его тощие, бесконечно длинные ноги; на нем были сапоги со скрипом, так что, когда он ходил, казалось, будто он играл на гармонике…

Где же гости? -- спросил он с неописанным удивлением. Никого не будет, -- сказали ему.

Дедушка просто обиделся.

Но взамен гостей зала скоро наполнилась домашними, которые пришли посмотреть, как меня отпустят к венцу. Даже Трезор, пользуясь суматохой, с веревкой на шее тихонько забрался под стол, откуда с видимым удовольствием следил за всей церемонией.

Меня стали благословлять. По приказанию тетушки я целовала образ и клала земные поклоны… потом началось прощанье…

– - Прощай, желаю тебе счастья! -- сказал отец с уверенностью и спокойствием, передавая свою дочь на всю жизнь человеку, которого знал только по имени… Зато маменька разыграла сцену трагическую…

Тетенька так плакала, что у меня самой брызнули слезы. Она нас любила; я тоже в ту минуту почувствовала, что люблю ее…

Ваня, растроганный нашими слезами, шепнул мне:

– - Что, теперь сама плачешь, Наташа?..

Я отерла свои слезы.

– - Прощай, Наташа! -- говорила бабушка, которая с горя немножко уж выпила. -- Обними свою бабушку!

Я обняла ее, но, прощаясь с ней, не чувствовала особенной горести.

– - Прощайте, дедушка!

– - Прощай, Наташа! Не забывай: в сентябре ему будет счастие во всем, -- октябрь для него нехорош, -- февраль…

– - Хорошо, хорошо, дедушка; прощайте!

– - Нет, ты выслушай: в феврале может делать покупки, продажу…

– - Полно, Петр Акимыч! Вот с глупостями пристал! -- крикнула на него бабушка.

Он с гневом кинулся к ней.

– - Что! Небось, не нравится? А все с досады, зачем правду там сказано: мотовка, сварлива, болтлива!..

И он пропел жене своей всю старую песню…

А я в то время прощалась с сестрами и братьями. Сердце у меня сжалось… Всего тяжелей было мне расставаться с Ваней: не знаю почему, мы всегда с ним делили горе, хоть он был гораздо моложе меня…

– - Ваня, не шали.

– - Теперь можно: дяденьки нет!

– - Ну, прощай.

И я опять поцеловала его.

– - Наташа, поцелуй еще раз Лизу!

И брат приподнял ее до меня, я исполнила его желание… Отец в шубе показался в дверях:

– - Пора, опоздаем!

Зарыдав, я еще раз перецеловала всех и выбежала в прихожую: все хотели последовать за мной, но отец запретил, опасаясь, что новые прощанья долго нас задержат… Дедушка махал своими длинными руками и кричал мне вслед:

– - Помни же, Наташа, октябрь месяц и март тоже…

Трезор, с веревкой на шее, один проводил меня до кареты.

– - Прощай, Трезор!

В ответ он ласково замахал мне хвостом…

– - Прощайте, барышня, -- сказал Лука, подсаживая меня: -- желаю вам всякого благополучия.

Сел и отец; дверцы захлопнулись… Когда карета поехала, я в последний раз взглянула на дом, где столько я плакала: окна были усеяны головами, дедушка все продолжал махать мне… Все мне кланялись, я тоже кланялась… Но скоро все исчезло, только Трезор, с веревкой на шее, уныло сидел на крыльце, провожая глазами карету…