Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

— Как раз мы подошли ко времени, — сказал Работников. — Явись сюда чуть позже, и этого пожарища на воде не увидеть. Я тут бывал и вот точно так любовался этой красотой.

Холмов не мог оторвать взгляда от впервые увиденного им на реке зрелища и пожалел, что длилось оно не больше полминуты. Как только раскаленный шар погрузился в воду, река сразу поблекла. Угасли краски и на воде и на небе, уступив место сумеркам, которые незаметно, как невидимый туман, оседали на вербы.

Холмов опустился на сухую, толстым войлоком лежавшую траву. Снял кеды, до колен засучил штанины своего лыжного мягкого костюма и окунул ноги в воду. Вода была холодная. Болтая ногами, он вспомнил, как, бывало, в молодости вот так же сиживал на берегу. Вспомнил станицу Весленеевскую, свою юность. И тогда, как и теперь, вода только сперва казалась холодной. И тогда от реки тянуло прохладой, и ветерок точно так же играл его мягкими волосами.

Невольно подумал и о том, что вот эта же вода, прохладу которой он чувствует своими ступнями, не так давно протекала мимо Весленеевской, как протекала она и тогда, когда Холмов еще был подростком, и что это извечное ее движение никогда не прекратится. И ему стало грустно. Грустно оттого, что он, сидя на берегу, видел себя юнцом, одновременно понимая, что он уже старик; что то, что нескончаемо повторяется с водой, с ним никогда не повторится; что ветерок шевелил его седые пряди и что все то, что когда-то было там, на весленеевских берегах, может воскреснуть только во сне.

— Алексей Фомич, ради бога, подними ноги, — озабоченно сказал Работников. — Кубанская водичка сильно обманчива. Будто она и ничего, будто приятная своей прохладой, а простуду от нее схватить ох как нетрудно. Берется-то она из ледников! Вынимай, вынимай!

По совету Работникова жгутом из травы Холмов вытер посвежевшие ноги. Старательно тер ступни, пальцы, щиколотки и думал о том, что вот этими жилистыми и уже отдохнувшими ногами ему еще предстоит шагать и шагать. Подумал и о брате. За все эти дни, разъезжая по степи, встречаясь с людьми, Холмов так увлекся привычной ему деятельностью, по которой соскучился, что о Кузьме ни разу не вспомнил.

— Как там мой братуха? — спросил он, обращаясь к Работникову. — Заждался меня, бедняга.

— Еще тогда, когда мы с тобой уехали в степь, я посоветовал Кузьме отправиться в хутор Урупский и там тебя поджидать, — пояснил Работников. — До Урупского отсюда будет километров сто, а то и больше. Так что Кузьма, может, только вчера туда прибыл. В Урупском живет мой родич — двоюродный брат. Кузьма припеваючи поживет у него. Завтра утречком я тебя доставлю в Урупский, а там, ежели пожелаешь, пойдешь пеша. Но до Весленеевской от Урупского еще далече.

— Почему бы нам сейчас не поехать в Урупский? — вдруг оживившись, спросил Холмов. — Поедем, а?

— А как же уха? А свежая икорка? Да и поздно. Поужинаешь, отдохнешь. Утром позавтракаешь и поедешь. Хочешь, Алексей Фомич, постелю тебе тут, прямо на берегу? Близ воды снится хорошо!

— Ни к чему ты, Никитич, устроил это угощение, — не отвечая на вопрос, сказал Холмов. — Зачем?

— Как зачем? — удивился Работников. — В твою честь!

— Повторяется то, что было и что хорошо мне знакомо.

— Совсем это не то, что было, — рассудительно заговорил Работников, понимая, что означали слова «повторяется то, что было». — Зараз, Алексей Фомич, все делается исключительно из уважения, сказать, от чистого сердца. Как же отказаться и не принять то, что делается от чистого сердца?

— К тому же, ты знаешь, что для угощений я уже не гожусь. Здоровье не позволяет.

— Ушица, икорка — не вредно, пища добрая. А водку можешь не пить.

Холмов не стал возражать. Возможно, Работников прав. И пища хорошая, и если то, что делается там, возле домика бакенщика, делается из уважения, от чистого сердца, то ничего в этом плохого нету.

В это время, потрескивая сушняком, подошел Евсеич, пропитанный дымом и запахом свежей рыбы. Он сказал, что ужин готов. Отвязал, гремя цепью, лодку и уехал зажигать бакены. Начинало темнеть.

— Пойдем, Алексей Фомич, — сказал Работников, помогая Холмову подняться. — Отведаешь севрюжьей ухи! Такой ушицей в Весленеевской тебя не покормят. А какая икорка, когда она еще в натуральном, свежем виде! Чудо!

Глава 21

Фара мотоцикла слепила глаза, озаряла стоявшие на столе алюминиевые чашки, доверху налитые ухой, эмалированную миску с икрой, бутылки, граненые стаканы.

Запах ухи приятно щекотал ноздри, есть бы ее да есть! Полная миска икры — черпай хоть ложкой. Но Холмов ел нехотя и мало. От водки и от пива вовсе отказался. Больше всего это огорчило Работникова.

— Обидно, Алексей Фомич, когда гость не ест и не пьет, — сказал он грустно. — Одним хозяевам, без гостя, прикладываться к стаканам как-то неудобно.

Евсеичу, любившему в компании выпить и поесть, сам по себе отказ Холмова от еды и выпивки показался невероятно странным. Считая неудобным говорить, что многие годы по совету врачей он на ночь съедал сухарик и выпивал стакан простокваши, Холмов сказал, что за день устал и что поэтому у него нету аппетита.