Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

Ночью Холмов рассказал жене о том, что в Ново-Троицкой создано три колхоза, что все имущество, даже куры, гуси, обобществлено. Семена к весеннему севу собраны сполна. И пожаловался, что устал, что не спал гряду пять ночей и что ему теперь бы отоспаться, но нужно ехать отыскивать Игната. Говорил сонно, глухо. Зевая, сказал, что завтра же возьмет в милиции верхового коня и поедет в Кош-Хабль, и тут же уснул. Спал неспокойно, во сне вскакивал, что-то кричал, кому-то грозил.

Из дома ушел рано, еще затемно. Ольге, сказал, что вернется к вечеру. Но прошло три дня, а Холмов не возвращался. Только на четвертые сутки приехал, и не один, а с Игнатом. Они оставили лошадей у порога и вошли в хату. У Игната руки связаны. Он остановился у дверей, наклонил голову, смотрел себе под ноги. На шее у Холмова темнел ремень, на нем повисла забинтованная до локтя рука. Пустой рукав полушубка был разорван и испачкан кровью. На испуганный взгляд жены Холмов ответил горькой улыбкой.

«Пустяк, — сказал он и взглянул на Игната. — Не тревожься, Оля. Кость пуля не задела». — «Кто это тебя, Алеша?» — «Вот родной брат подстрелил. — Холмов опять посмотрел на брата и странно усмехнулся. — Плохо, Игнат, целился. Ну, ничего, рана заживет. Выполнил твою просьбу, Оля. Спас брата от беды и от позора. И знаешь, где я его отыскал? Не у Анзора и не у Кузьмы. В Хумаринском ущелье довелось встретиться. В банду Игнат пробирался. Вот была бы история: мой брат — и бандюга! Хорошо, что дорогу вовремя преградили. Один я с ним не справился бы. — И к Игнату: — Ну что, Игнат, кулацкий дурман еще не выветрился из твоей головы?» — «Руки развяжи! Не убегу». — «Знаю, теперь не убежишь. Малость поостыл. — Холмов подошел к брату, развязал ему руки. — Эх, Игнат, Игнат, твоя ли дорога с Фортунатовым? Ты же советскую власть завоевывал с оружием в руках!» — «А эта власть теперь надо мной сгущается?» — «Не над тобой, а над теми, к кому ты повернулся!» — «Что со мной будешь делать?» — не глядя на брата, спросил Игнат. «Ничего, — ответил Холмов. — Пока поживи у меня, одумайся. Потом пойдем с тобой в милицию. С повинной».

Не слушая брата, Игнат подошел к кровати и долго, не отрываясь, смотрел на спавшего Ванюшу, и голова его со свалявшимися волосами все ниже и ниже клонилась к груди.

Ольга постелила Игнату на соломе возле теплой плиты. Не раздеваясь, он лег, укрылся буркой и захрапел.

«Трудно ему, — шепотом сказала Ольга, прикрывая одеялом плечо мужа и боясь потревожить его раненую руку. — Очень трудно». — «А мне, что же, легко?» — «И тебе тоже. Болит рука?» — «Побаливает. Завтра надо пойти на перевязку». — «Это что же получается, Алеша? — все так же шепотом говорила Ольга. — Брат в брата стреляет. А если бы попал в голову?» — «Время наше такое, Оля, — тоже тихо сказал Холмов. — В смертельном поединке сошлись классы. Тут, Оля, и сын пойдет на отца, и брат на брата».

«Помянут ли добрым словом, когда вырастут? — думала Ольга, наблюдая за полетом орлов. — Прошли, пролетели годочки… Тот Ванюша, которого мы тогда приютили, давно стал человеком взрослым, работает участковым милиционером. Поехать бы теперь дяде к племяннику, да и спросить: что думает Иван Холмов о жизни? Дядя тоже и постарел и характером переменился. Нет того прежнего Алеши Холмова. Время меняет людей».

Глава 10

Из дому Холмов вышел в хорошем настроении. Но как только подумал о том, что вот он идет к Медянниковой не как секретарь обкома, а как пенсионер, в нем заговорило ущемленное самолюбие, и он загрустил. В своей жизни ему давно уже не приходилось обращаться к людям с просьбой, а теперь вот пришлось. Давно уже привык к тому, что по своим житейским делам люди обращались к нему, и он свыкся с мыслью, что ему одному дано право рассматривать чужие просьбы и жалобы, принимать их или отклонять.

Его не радовали ни нарядная зелень приморского городка, ни синий простор моря, ни ласковое южное солнце. Он шел по набережной и сам себя уговаривал, что обижаться на свое положение нечего: в том, что он не подъедет к райкому на «Чайке», как, бывало, подъезжал, а подойдет, как подходят все, нет ничего ни зазорного, ни плохого. Ему казалось, что даже незнакомые ему люди, встречаясь с ним, своими одобрительными взглядами говорили: не печалься, Холмов! Радоваться надо, Холмов! Это же очень хорошо, когда убеленный сединами, поживший и познавший жизнь старый коммунист повидается и поговорит с молодым и неопытным в партийных делах секретарем райкома, который, надо полагать, нуждается в добром совете старших товарищей.

Набережная, засаженная эвкалиптами и кипарисами, тем временем привела к скалистому берегу. Берег высок и обрывист. Внизу желтела неширокая полоска отлично протертого и промытого песка. Море отдыхало, и волны, мелкие, совсем ослабевшие, лениво целовали песок.