Семен Палий

Галя и Семашко пробрались к Братской площади, где рядом стояли шинки, остерии,[15] корчмы. Киев в те времена был центром торговли Левобережья с Правобережьем. В нем находился большой военный гарнизон, состоявший из русских солдат и реестровых казаков.

Семашко был рад, когда выбрались из этой сутолоки. Только тут он заметил, что держит руку Гали в своей руке. То ли он схватил ее, боясь затеряться, то ли она сама взяла его за руку — этого он не помнил, но сейчас покраснел и отпустил руку девушки.

На пути им часто встречались группы парубков и девчат, они здоровались с Галей; девушки исподтишка подмигивали одна другой, а парни с затаенной завистью поглядывали на Семашку, на его казацкую одежду и оружие.

Когда зазвонили к вечерне, Галя и Семашко зашли в старинный пятиугольный Успенский собор.

Снова все было не так, как в Фастове: разрисованные виноградной лозой и омелой стены, в тяжелых золоченых рамах иконы: Христос в крестьянской свитке, плачущая богородица, предтечи. Даже службу старенький иерей правил необычно. Показывая народу евангелие, он спрашивал: «Христос среди нас?» — и все отвечали: «Был, есть и будет». Семашко машинально повторял за всеми эти слова, а сам все время думал о другом, ощущая близость Гали.

Назад возвращались другой дорогой. У двора на колоде сидели Палий, Балабуха и другие казаки. Увидев Галю с Семашкой, они притихли и молча пропустили их. Но едва Семашко прошел несколько шагов, как Часнык что-то громко сказал и все разразились веселым смехом.

Семашко уже не осмелился взять Галю за руку, хотя всю дорогу только и ждал этого.

Весь вечер он думал о светловолосой девушке, все дневные впечатления связывались только с нею. Перед сном вспомнилась Леся, но уже как что-то далекое, расплывчатое, словно марево, бесследно исчезнувшее в глубинах легкого, спокойного сна.

Проснулся он от громкого разговора. На лавке лежал Палий, возле него, наклонившись, сидел Савва.

— Где они? — говорил Палий, потирая рукой широкую грудь.

— Тут, в мазепином доме с гетманским доверенным Проценко. По царевому велению привезли тысячу золотых. Можно будет несколько пушек купить. Привезли камку китайскую, меха лисьи хребтовые и горлатные меха.

— Знамена и бунчук — вот что главное. А мехами мы пользоваться не будем, продадим.

— Почему главное? — Зеленский, видимо, тоже не спал и вмешался в разговор.

— Как почему? Теперь у нас клейноды московские. Выходит, мы отныне московский полк. Вот и плату получили, как и все другие левобережцы.

— Проценко об этом и слушать не хочет. Говорит, будто ему сказано передать все тайком.

Палий потер рукой лоб, словно пытаясь разогнать морщины. Он о чем-то глубоко задумался.

— Мы тихо брать не будем, — хлопнул он Савву по колену. — Слышите, хлопцы?! Надо всем показать, от кого мы бунчук принимаем. После этого царю ничего не останется, как присоединить нас к своим полкам. Корней, езжай за казаками, а ты, Савва, принимай дары. Проценке ничего не говори…

Через час по Подолу ехала прибывшая с Палием сотня казаков, передний высоко держал над головой бунчук, за ним трепетали на ветру три знамени. Казаки били в тамбурины, привязанные между двух коней. После каждого возгласа «слава!» по команде Зеленского звонко трубили сурмы.

Проехали по Набережной, по Почайной, по Александровской площади, мимо магистрата, по Николаевской и Константиновской улицам, через Житный торг и обратно. Удивленные жители открывали окна, выбегали за ворота. Возле коллегиума к казакам присоединились семинаристы и долго сопровождали сотню по улицам.

По сторонам бежали толпы детворы. Палий подхватил какого-то парнишку, посадил к себе в седло и ехал с ним, улыбающийся, счастливый не меньше, чем мальчонка, которому он дал в руки поводья. Когда сотня проезжала мимо дома Мазепы, в окне на втором этаже промелькнуло испуганное лицо Романа Проценко и сразу скрылось.

Улучив момент, Семашко отстал от сотни и поскакал во двор Балабухи. Галя сидела на завалинке. Увидев Семашку, она радостно улыбнулась.

— Галя, батько дома? — спросил он, хотя хорошо знал, что Балабухи нет.

На лицо Гали набежала легкая тень.

«Значит, не ко мне заехал», — подумала она и вслух ответила:

— Куда-то ушел.

Потом поднялась, собираясь итти в дом.

— Галя, я сейчас уезжаю. Через неделю опять тут буду. Приезжать?

Галя не ответила, перебирая в руках вышитый платочек.

— Дай мне хусточку, — попросил Семашко.

Галя подняла на него глаза:

— Хусточку так просто не дают.

— Тогда я сам возьму.

Галя спрятала руки за спину, но Семашко одной рукой крепко обхватил ее за стан, а другой выхватил платочек.

— Отдай!

Платочек уже был у него в руках, но Семашко продолжал крепко держать Галю.

— Пусти… Не надо. Мама увидят, — слабо противилась она.

Семашко разжал руки.

— Отдай, Семашко! — просила Галя. — Хустка тебе все равно не до сердца, да и вышита плохо.

— А если до сердца?

Галя выхватила хусточку и взбежала на крыльцо. В дверях обернулась к Семашке:

— Когда приедешь, я хорошую вышью… для тебя, — и убежала в хату.

Палий вернулся в Фастов довольный.