Семерка (ЛП)

Ну а потом ты возвращаешься в Польшу, въезжаешь в эту бесформенную страну, ну совершенно, как будто бы никакой государственности там и не существовало, а только каждый поляк пытался по-своему формировать собственную реальность, как сам умеет. Едешь — правда — по новой автостраде или по отремонтированной дороге, но при том у тебя как-то и негде на ней остановиться, потому что городки давным-давно уже утратили собственную форму, потому что за ней никто не следил, вот они и превратились в случайное сборище построек, застроек, пристроек, надстроек, перестроек, просто строек. Кафешек в небольших городках либо нет, либо это пивнушки или пиццерии Верона без настроения, зато с громадной фотографией кривой башни в Пизе на одной выкрашенной пастельной краской стене и снимком гондольера в Венеции на другой, куда никто не приходит, если только не считать молодых пар, назначивших здесь свидание, или, максимум, пары марчинов, пришедших на пиво. В центрах таких местечек тоже незачем задерживаться, потому что, или все дрыхнут без задних ног, или все их обновление напоминает кошмарный сон: деревянные хибары обкладывают, допустим, поддельным мрамором, старые доходные дома утепляют пенополистиролом, вставляют заделки, обладающие изяществом тумака под зад, укладывают польбрук, а за урбанистическую концепцию отвечает сын шурина бургомистра, у которого в школе по рисованию была пятерка. Ведь в простых деревнях вообще ничего нет, разве что какой-то «АБЦ Маркет», иногда «Жабка»^[72] или какое-то от него производное, и даже бедным-несчастным традиционным польским пьянчугам некуда деться, поскольку старые деревенские заведения нижайшей категории давно приказали долго жить, вот они и сидят по жестяным автобусным остановкам и посасывают плодово-выгодные крепкие алкогольные напитки или пиво из «Мира от Кепских»^[73] за злотый с несколькими грошами по акции. И не существует общественного пространства, нет общества, оно не существует, сдохло и упокоилось, ничего не создавая; так что нет никакого места, куда можно было бы выйти на пиво и не смешаться с жульем или не чувствовать себя последним пьяницей. Нет такого местечка, где можно попросту быть собой, быть человеком, в меру довольным собственной реальностью, а не ненавидеть ее, презирать или же, наоборот: хвалиться ею на вырост, демонстративно носиться с нею и вопить: «Чего, не ндравится, сука? Носом крутишь?»

И все же, ты возвращаешься в ту самую Польшу, чаше всего потому, что другого выхода и нет, и ты тоже возвращаешься в Польшу, о'кей, ты возвращаешься в Краков, ведь ты же в Краков от Польши смылся, так что возвращаешься — и принимаешь снова польскую перспективу.

А в соответствии с нею, на западе сидит Германия, которая — как всем известно — представляют собой злой и враждебный, и опасный дорожный каток, который — если ему взбредет в голову — раскатает всю Европу, ну а восточную — с особым наслаждением, презрительно плюя на нее, но, пока что, тьфу-тьфу, Германии не хочется, пока что хищный германский орел превратился в похожую на плюшевого медвежонка квочку, так что пока что все о'кей. Как и каждый поляк, ты будешь поправлять себе настроение, утверждая, будто немцы глупее нас, они не такие креативные, не такие гибкие и вообще — все они банда роботов, ты будешь высмеивать их маниакальный охват публичного пространства, но в глубине души, в чем никому и никогда не признаешься, будешь завидовать им, завидовать тому, что у них имеется государство, которое они построили, и могущество, которое, благодаря этому, они достигли, и ты будешь знать, что поляки, очутись они на месте немцев, презирали всех так, как сейчас сами презирают украинцев, русских, белорусов.

Ибо Германия — это величайшая травма поляков, твоих, Павел, земляков, это угрызение совести, находящееся за Одрой-Одером, которое, следует признать, способно на самые величайшие преступления, но которое от твоего государства отделяет такая цивилизационная дистанция, как если бы она не была более тысячи лет вашим соседом, а находилась где-то на другой планете. Потому-то, как только вы, поляки, обнаружите в Германии что-то такое, что не действует, нечто грязное, не идеальное, какую-нибудь трещинку или пятнышко, вы сразу же щелкаете фотки, забрасываете их на Фейсбук и радуетесь как дети малые — вот, глядите, у них тоже чего-то там не вышло, так что не такие уж они крутые. Все абсолютно так, как если бы каждая такая фотка должна была низвергать миф о тевтонской непобедимости. Маленьким, понимаешь, Грюнвальдом^[74].