Семи смертям не бывать

Он встал и протянул солдату рублевку. Тот, не выпуская винтовки из рук, хмуро взял протянутую бумажку и отсыпал Данилке в руку щепоть табаку.

Данилка свернул цигарку и тоже задымил. Скоро маленькую баньку до потолка затянуло сизым дымом. На дворе стемнело, свет еле-еле сочился сквозь грязное стекло. Лицо солдата- белело в трех шагах смутным пятном. Данилка громко спросил:

— Эй, друг, что ж Курочкин не идет?

Солдат промолчал, а на повторный вопрос

Данилки хрипло сказал:

— Придет. Уехал по делам, а как явится, сразу придет. Он это дело любит — с вашим братом поговорить…

Солдат засмеялся. Данилка снял пиджак, свернул и подложил под голову. Улегшись, громко сказал:

— Как Курочкин придет, разбуди. А я посплю пока.

— Он-то разбудит. Враз вскочишь, — проворчал солдат.

Снова стало тихо, заскреблись в углу мыши. Данилка лежал спиной к солдату, внимательно рассматривая в гаснущем свете дня оконце. Рама окна была ветхая: чуть толкни — выскочит. В крайнем случае можно обмотать руку пиджаком и кулаком высадить. Пролезть через оконце, хоть и маленькое оно, тоже можно. Словом, тюрьма здесь не слишком надежная. Вот только охрана под боком. Данилка и не заметил, как с этими мыслями заснул.

Проснулся как от толчка. Увидел через Стекло звездное небо. Ночь. Сколько же он проспал: час, два, три? За спиной мерно посапывал солдат.

Медлить нельзя ни минуты. Того и гляди, явится Курочкин. Для такого «допроса», который собирались учинить ему, самое время — ночь.

Данилка неслышно приподнялся, встал, взял в руки пиджак. Глаза, привыкшие к темноте, различили фигуру человека, сидящего на полу и спящего, положив голову на табурет. Винтовка стояла рядом. Он взял винтовку и переставил ее подальше. Солдат, всхрапнув, заворочался, и в эту секунду Данилка накинул ему на голову пиджак и изо всей силы несколько раз стукнул кулаком по затылку. Солдат дернулся, обмяк и кулем повалился на пол.

Данилка метнулся к оконцу, наложил на раму пиджак и, упершись плечом, высадил ее, только жалобно звякнуло стекло. В лицо пахнуло ветерком, свежей ночной прохладой. Он быстро выбрался наружу, обогнул баньку и, сделав несколько шагов, больно стукнулся о что-то твердое. Скрипнуло колесо, негромко заржала лошадь. Это была телега. Вокруг стоял военный обоз. Кто-то приподнялся на телеге, спросил сонным голосом:

— Кто там?

Данилка кинулся в сторону. Вслед ему летел крик:

— Стой! Стой!

С телег соскакивали солдаты. Громко ржали лошади. Выстрелы вспугнули ночную тишину.

Наскочив на скирды, Данилка с ходу зарылся поглубже в солому, притих. Где-то совсем рядом шныряли по разбуженному селу люди, перекрикивались, иногда стреляли. Так продолжалось всю ночь. Только под утро угомонилось село.

Весь день Данилка просидел в скирде, мучаясь от жажды и голода. Нечего было и думать о том, чтобы высунуться наружу. Вокруг все время ходили, слышались голоса, скрипели телеги. Судя по разговорам, которые явственно доносились до него, белые готовились сняться с места. Это хорошо, только не стали бы перед отъездом разбирать солому на корм скоту. Данилка с тревогой прислушивался к голосам и движению вокруг него. Время от времени он вылущивал из колосков по нескольку зерен и медленно разжевывал их. Иногда впадал в забытье, и тогда мерещилось что-то далекое. Вспомнилось, как по субботам мать пекла на неделю хлеб. Перед глазами вставало лицо матери с морщинами на лбу, со вздернутым, как у ребенка, носом, с темными печальными глазами. «Не кончишь добром, сынок, — шептали выцветшие материнские губы, — все носит тебя по свету. Прибился бы к дому, женился, детишек завел…»