Семья

Званые обеды обычно давались не в честь какой-либо организации, а в честь кого-нибудь, вот и сейчас банкет был в честь какого-то ничтожества, о котором Палмер никогда не имел понятия.

Палмер знал, и от этого сознания сердце его уходило в пятки, что его дивное неведение не может продолжаться вечно. Через несколько мгновений после десерта встанет тамада, чтобы представить гостей и дать кому-нибудь слово.

Именно этот человек, кто бы он ни был, наполнял сердце Палмера тяжестью. Он будет нудить не меньше тридцати минут, превознося жизнь и трудолюбие чествуемого. Говорить только двадцать девять минут было бы оскорблением героя торжества. А каждая минута сверх тридцати будет добавлять еще один лист в лавровый венец того, в чью честь дается обед.

— Никак не справитесь с десертом? — спросил Палмера сосед справа.

Он повернулся, чтобы рассмотреть его более пристально. И узнал сенатора, который пользовался большим влиянием в обществе.

— По-моему, он подгорел, — ответил он.

— В этом отеле не умеют готовить, — декларировал сенатор. — А как идут дела в банке?

— По-всякому.

— Слышал, что вы решили купить банк «Вестчестер».

— Похоже на то. Понадобилось десять лет, чтобы все уладилось.

— Это началось еще до того, как вы пришли в ЮБТК, не так ли? — поинтересовался сенатор.

— Намного раньше. Я всего лишь второй год в банке.

— Тогда вы не очень хорошо знакомы с банком, который покупаете.

— Думаю, как нужно будет подписывать бумаги, ознакомлюсь.

— Надеюсь. — В этом слове содержался какой-то особенный смысл. Сенатор внезапно перескочил на совершенно другую тему. — Сегодня удивительно теплый день для марта, не правда ли?

— Да. А что вы имели в виду, говоря, что надеетесь на это?

Сенатор пожал плечами. У него было крупное красное лицо, вылепленное из нескольких аппетитных кусков сала, маленький рот и настороженные глаза.

— Ничего. Вы ведь не из Нью-Йорка?

— Из Чикаго. — Палмер думал, почему сенатор отказался продолжать разговор.

— Нужно ценить эти замечательные весенние деньки. Они так редки. Потом как-то сразу наступает лето, и начинаешь плавиться в городском котле.

— Сегодня утром мы ездили за город, — сказал Палмер.

— Куда?

— В Нью-Джерси. Моей жене нужны были растения из питомника. Местечко «У Амато».

Сенатор медленно кивнул.

— «У Амато».

Он долго не отрывал взгляда от Палмера, глаза стали настороженными. Затем он было открыл рот, чтобы что-то сказать.

— Леди и джентльмены! — прозвучал голос тамады. — Внимание, пожалуйста!

Облегченно вздохнув, сенатор повернулся к говорившему. Больше на протяжении всего вечера он не сказал Палмеру ни слова.

Ночное небо было безоблачно. Ясный свет луны проникал через стеклянные крыши оранжерей.

Внутри зелень казалась черной. После дневного тепла в ночной прохладе все стало холодным и влажным.

Вдалеке слышался слабый шум электрического мотора, виден был неясный свет лампочки, тускло освещающий темноту. Тележка для гольфа двигалась медленно, очень медленно. Мотор почти не работал от долгого использования в субботу. Его подзарядят, пока Дон Джироламо спит.

Беда в том, думал он, non ha sonno.[30] Он часто по ночам теперь не мог уснуть. Как правило, он спал come un ghiro,[31] но сейчас его мозг работал, вместо того чтобы спать.

Тележка ползла по коридору, свет слабо освещал дорожку. Дон Джироламо знал дорогу даже с закрытыми глазами. Он провел здесь столько дней и ночей на протяжении стольких лет, теперь даже и не сосчитаешь.

Нельзя сказать, говорил он себе, что он теперь unso-litario.[32] Он всегда был unuomo sociovole,[33] всегда привечал каждого, кто приходил к нему. Это верно. Все тянулись к нему. Так что он мог и не выходить из своих оранжерей.

Сырость и прохлада пробирали его до костей. Тележка повернула за угол. Он нажал кнопку на приборной доске. Молчаливый сигнал автоматически открыл дверь, которая скрывалась в темноте.

— Санто?

Где-то внутри раздался шорох. За открытой дверью открылась еще одна и включился свет.

— Si, padrone.[34]

Дон Джироламо вкатил тележку в комнату. За ним автоматически закрылась стальная дверь. Он наблюдал, как Санто запирал двери. Потом Санто помог Дону Джироламо вылезти из тележки и усадил его на удобное кресло около маленького камина. Дон Джироламо опустился в кресло и почувствовал, как от огня тело окутало тепло. Санто закатил тележку в угол и подключил мотор для подзарядки. Хорошо бы, подумал Дон Джироламо, и его старые кости подзарядить.

Как ноют кости! Дон Джироламо тяжело вздохнул. Если он не уснет сегодня, то всю ночь будет мучиться от боли в темноте. Он мог выносить боль днем, потому что многое его отвлекало, но никогда cuor della notte.[35]

День теперь сильно отличался для него от ночи. Днем растения давали ему свой животворный ossigeno.[36] Воздух был насыщен им. Он чувствовал, как его легкие наполнялись этой жизненной силой.

А по ночам растения превращались в убийц. Они наполняли воздух смертью. Ночь кишела убийцами. И то, что днем было для Дона Джироламо жизнью, по ночам становилось ядовитым поцелуем смерти.

Часть вторая Вторник