Семья

Мать пошла, куда глаза глядят. Она думала так: можно просто прогуляться, можно посидеть в сквере на лавочке, и такая ли долгая весенняя ночь? Она короткая. Не поспать одну ночь ради сына — разве это подвиг? Не зимняя же, не холод, не метель. Можно вообще потихоньку идти к автовокзалу. Первые автобусы уходят в пять с чем-то. Если сесть в зале ожидания, подремать в железном кресле, потом выпить кофе в буфете, и не просто кофе, а еще побаловать себя булочкой, то получится совсем хорошо. К восьми утра, пожалуй, можно и домой — быстренько умыться, переодеться и на работу. Потому что идти на работу в домашнем халате — совсем нехорошо.

Он счастлив, говорила себе мать, идя вдоль бесконечной фабричной стены, он счастлив, эта женщина его любит. Она так смотрела на него — это может быть только любовь. Вот и пусть он будет счастлив, вот и пусть она даст ему то, что стало для него необходимым.

Он счастлив, повторяла она, он счастлив, его целуют и ласкают, ему говорят нежные слова, и ради этого стоит идти и идти, забредая в какие-то неожиданные улицы, полностью потеряв ориентацию. Идти все медленнее и медленнее, устав беспредельно — а он сейчас с той женщиной, которая его любит, а он, наверно, и не заметил, что мать ушла… вот и хорошо, вот и славно…

Матери повезло — она вышла к скверу, посреди которого была детская площадка и скамейки вокруг. Она села на скамейку и сидела, бездумно улыбаясь. Времени не стало — сколько осталось до рассвета, она не понимала. Но ей было хорошо — теперь-то он поймет, что она готова ради него на все, и перестанет дуться из-за истории с велосипедом. Конечно, велосипед купить надо — пусть лучше катается, чем опять удирает жить в лес. Но, если у него есть женщина, то, может, и не удерет? Что ни делается — все к лучшему…

Наконец ей стало зябко. Она поняла — дольше сидеть нельзя, надо двигаться. Пожалуй, стоило уже идти к автовокзалу. Но где он — мать не могла сообразить. У нее было плохо с ориентацией. И она забрела в ту часть города, где отродясь не бывала.

Мать пошла наугад, нечаянно вышла к реке и обрадовалась — автовокзал был недалеко от пассажирского порта. Но она совсем забыла, что троллейбус, который везет ее к сестре, проезжает по мосту. Мост, правда, был такой, что реки не видно, вместо перил — высокие серые стенки, а она не настолько интересовалась городской географией, чтобы хоть кого-то спросить об этих стенках. И она пошла по набережной не к автовокзалу, а совсем в другую сторону.

Ей уже очень хотелось спать. И ноги разболелись. Она понимала — если не сядет хоть на мостовую и не посидит хоть десять минут, будет ей очень плохо. Чуть-чуть развиднелось — и она увидела автобусную остановку со скамейкой.

Набережная, по которой она шла, была в этой части города довольно широкой улицей — на четыре полосы движения. Вдоль самой реки был тротуар для променада, сейчас, естественно, пустой. По набережной было очень удобно проехать из Бобровки в Заводской район, туда, где оптовые базы, и ночью, ближе к рассвету, спешили туда фуры и грузовики с товаром. Они мчались на максимальной скорости. Но мать не знала, что уже практически начался Заводской район, она думала, что движется к автовокзалу, и хотела немножко, совсем немножко посидеть на остановке — очень уж ноги болели. А скамейка-то — вот, до нее метров тридцать, не больше, только дорогу перейти…

Когда-нибудь, думала она, когда-нибудь сын узнает про это ночное путешествие, она расскажет — тогда, когда у него будут свои дети, когда-нибудь, и он все поймет, пока что не понимает, а тогда обязательно поймет… когда будут свои дети… именно тогда…

7

— Вот ты как живешь… — сказала Джимми. — Что ж ты молчал? Я… я, наверно, все-таки уезжаю… Хочешь — оставлю тебе квартиру?

— Это как?

— Если уеду — то уже не вернусь. А ты бы там жил… Там тесновато, правда, но… но тебе бы там было хорошо…

— Да, — согласился Мерлин. Он вспомнил квартиру — там было странно, однако хорошо. Если верить «дежа вю» — он уже жил там однажды.

Джимми подошла к его дивану и стала рассматривать плакаты.

— Мерлин Менсон, так я и думала, иначе и быть не могло.

— Ну да… Сейчас чай будет.

Мерлин выскочил на кухню. Мать испуганно посмотрела на него. Она была в старом халате — сколько Мерлин себя помнил, столько и этот фланелевый халат, коричневый в мелкий цветочек.

Он боялся, что в холодильнике не найдется ничего подходящего для бутербродов. Но мать купила колбасу и сыр — именно те, которые ему нравились. Ему захотелось поблагодарить ее — но как-то не было заведено в их маленькой семье благодарить друг друга. И он спросил, нет ли клубничного варенья, улыбнувшись — неловко, несуразно, не были его губы приучены к любезным улыбкам.

— Да, да, Мишунчик, сейчас достану! — и она, как стояла, с поварешкой в руке, кинулась в кладовку.

Он вернулся в комнату с бутербродами. Джимми сидела за столом. Он сел напротив. Ему хотелось видеть ее лицо, ее глаза. И ей тоже — это он понял по взгляду, хотя был в таких случаях страх как недогадлив.