Семья

Как-то ночью Дима обнял ее. В первый раз. Она посмотрела на него немного испуганно, но через секунду придвинулась, ткнулась ему в грудь мок­рым горячим ртом и перестала дрожать.

По утрам Дима стал сам гулять с Глашей: Лиза не могла проснуться.

Потом возвращался, обнимал ее, сонную, по­чти родную, гладил по голове, целовал крас­ные измученные глаза. Иногда она улыбалась сквозь сон.

Однажды утром она посмотрела на него, как-то затравленно и тоскливо, и сказала:

– Сделай мне ребенка. Пожалуйста, сделай мне ребенка.

У нее было немного опухшее от сна лицо. Тоже какое-то детское.

Дима почувствовал, что у него странно дрожат руки. Он расстегнул рубашку и глупо сказал:

– Сейчас, сейчас сделаю.

***

Память так и не вернулась. Но память была ему больше не нужна. Свою незнакомую, стран­ную женщину с длинными худыми ногами, с круглым животом, с новой короткой стриж­кой (волосы плохо лежали из-за беременности: пришлось отрезать) он любил недавно, и у этой любви еще не было прошлого. Разве что совсем коротенькое: семь месяцев – чтобы привыкнуть, приноровиться, узнать, что ей нравится, а что нет; чтобы послушать, “как он там толкается”; чтобы каждый день покупать полную сумку мандаринов.

Но сквозь это свежее, неожиданное настоя­щее и сквозь счастливое ожидание – все время настырно маячило что-то; упрямо высовыва­лось из-за ожидающих своего часа погремушек и распашонок. Оно, это “что-то”, не то чтобы сильно мешало, но просто раздражало и поряд­ком портило настроение. Точно невыполненное обещание, которое теперь уже и не вспомнишь, кому и когда давал. Точно мелкое, неважное дело, оставленное на потом, навечно незавер­шенное. Или обидные слова, на которые сразу не ответил и которые теперь раз за разом про­кручиваешь в голове, подыскивая самый луч­ший, самый хлесткий ответ.

– Просто посмотреть. Мне нужно просто посмотреть. На этот город, Лиза, ты должна по­нять меня, успокойся, не плачь, ты же не хо­чешь повредить ребенку, я все равно вернусь, кого бы я там ни встретил, что бы ни увидел, Лиза…

Она говорила: сейчас нельзя этого делать. Она говорила: я не могу объяснить почему, про­сто нельзя ехать туда сейчас, это неправильно, это не по правилам. Она плакала и говорила: не надо, не надо, не надо. Будет очень плохо.

– Тебе сейчас положено капризничать. Но я все же поеду. Лиза, это как раз правильно – нуж­но же мне наконец избавиться от этого бреда! Я просто пойму, что никогда там не жил и ни­кого там не знал. Все будет хорошо.

***

Все узнал сразу.

Без любви и без удивления, просто узнал. “Ростовчане всех стран – соединяйтесь!” – по­лоумный призыв на красно-синем плакате. Большая Садовая. Здание городской думы – гигантский кремовый торт, белый с салатовым. Кинотеатр “Киномакс” с решетками на окнах, похожий на районную поликлинику: здесь они с Катей смотрели вторую “Матрицу”.

Дима медленно подошел к своему дому, за­вернул за угол и остановился. Мать сидела на лавочке у подъезда. Вместе с Катей. Они о чем-то оживленно беседовали и смеялись, миттель остервенело носился вокруг. Они по очереди ки­дали ему палку.

Они действительно существовали. Они сме­ялись. Они не были в трауре, не обзванивали поминутно больницы и морги и не рыдали друг у друга на плече. Года еще не прошло с тех пор, как он пропал из их жизни, а они смеялись и играли с собакой. Мать выглядела даже не­сколько помолодевшей, подтянутой. Ничего общего с той одинокой больной старушкой, по­терявшей сына, которая столько месяцев по­сещала Диму в ночных кошмарах, манила дро­жащим пальцем, платочком протирала слезя­щиеся глаза. Катя совсем неприлично растолстела; под просторным бесформенным балахоном добродушно повиливал великан­ский зад.

Они его не видели. Дима немного потоптал­ся на месте и сделал несколько нерешительных шагов в их сторону. И тут вдруг заметил еще кое-что.

Коляска. Синяя детская коляска, самая обыч­ная; она стояла рядом с ними.

Катя тяжело поднялась со скамейки, впере­валочку подошла к коляске, вытащила оттуда большого, запеленатого в розово-голубое, мла­денца. Мать и миттель засуетились рядом.

Дима осторожно зашел за дерево и еще с ми­нуту смотрел на них, счастливых, чужих, отту­да. Подходить ближе не стал: не хотелось при­глядываться к лицам, слышать голоса, объяс­нять, требовать объяснений. Пусть в его новой памяти они останутся такими, как сейчас: по­хожими, страшно похожими, но не теми.

Дима отправил Лизе SMS (“privet! nikogo ne nashel, nichego ne vspomnil, tseluyu, edu domoy”) и не спеша побрел в сторону вокзала. По доро­ге зашел в зоопарк, посмотреть на своих люби­мых птиц.

Несколько бакланов грустно прохаживались туда-сюда, рассеянно ковырялись клювом в воде. Метрах в десяти от них стояли зачем-то огромные зеркала.

– Отойдите, не мешайте съемке! – Чья-то уве­ренная рука отодвинула Диму в сторону.

На Димино место встал плотный невысокий человек в очках, с микрофоном. Рядом пристро­ился второй, с камерой.