Семья

Надо было, как положено хозяину дома, начать светскую беседу. Но слова не шли на язык. А вот глаза говорили.

— Я больше никогда не приду сюда, но мне важно знать, как ты живешь, что видишь вокруг себя, потому что ты для меня близкий человек. Я не могу тебе объяснить, насколько близкий, но ты уж, пожалуйста, поверь, — сказали ее глаза.

— Я никогда не скажу тебе вслух, что и ты для меня близкий человек, Маришка, потому что очень уж это все странно, — ответили его глаза.

— Я понимаю это по-своему, и я, кажется, права, уж слишком много совпадений. И я, наверно, скажу тебе…

— Я ничего не могу объяснить, я только чувствую… чужие какие-то воспоминания, понимаешь?..

Слов не было — а смысл был.

Вошла мать. Поверх халата она повязала зеленый клеенчатый передник — новый, который подарила сестра. Мать принарядилась, и в другое время Мерлин бы взвыл от этой попытки выглядеть нарядно, его бы возмутило убогое щегольство, но сейчас оно не вызвало раздражения — он был занят безмолвной беседой.

Мать принесла крепко заваренный чай, принесла парадные чашки и блюдца, фарфоровую сахарницу от своего свадебного сервиза, настоящие серебряные ложечки. Она стала расставлять по столу это богатство.

— Спасибо, Алла Васильевна, — сказала Джимми. Она запомнила имя и отчество после того нелепого разговора, когда мать умоляла ее заставить сына слушаться.

— Да! Мама, это Марина, — сказал Мерлин.

— Я сейчас варенье принесу, Мариночка, — и мать быстро вышла.

Молчание продолжалось, Джимми не решалась нарушить его, а Мерлин ждал хоть единого слова от Джимми.

Ворвалась мать с большой банкой. Сама она никогда не варила варенья, это был подарок хозяйственной сестры. Она поставила банку посреди стола и испуганно взглянула на сына.

Мерлину вдруг стало жаль ее. Он умел с ней ссориться, но совершенно не умел мириться. И вдруг он понял, чего она ждет, оказав очередную медвежью услугу: его улыбки.

— Спасибо, мам, — сказал он и заставил себя улыбнуться.

Она закивала и вышла.

— Вот, значит, какая у тебя мама, — заметила Джимми. — Ты ведь поздний ребенок, да?

— Поздний, — согласился Мерлин и подтащил к себе большую тарелку с бутербродами.

— А родился?

— Пятого августа.

— Пятого августа…  Скажи, тебе что-нибудь говорит такая дата — тридцатое октября?

— Нет.

— А пятое июня?

Мерлин задумался — ведь не зря же она эти цифры назвала, в них есть какой-то тайный смысл.

— Ну? — торопила она.

— Вроде что-то было… откуда-то я помню пятое июня, — ответил он, не желая ее огорчать. И увидел на столе нож. Это был его старый китайский нож с кучей всяких приблуд. Мерлин доставал его ради пивной открывашки и забыл на столе.

— Пятого июня я потеряла лучшего в мире человека, — она вздохнула. — Вот говорят, что первая любовь приходит в двенадцать или тринадцать. Враки. У каждого по-своему. Я очень долго считала себя мальчиком. Меня отец воспитывал, я в десять лет умела починить велосипед. И сама умела печатать фотографии. Мне было скучно быть девочкой — а он полюбил меня именно такой. Мне было тогда почти восемнадцать. И был март. А двадцать первого апреля мы поехали на базу отдыха, все вместе — Сашка Режинский с Надей, Марчук, Невзоров, Марк с Соней… и мы… Было еще холодно по ночам, мы взяли с собой спальники. И гитару, конечно. Мы выбрали домик на берегу, и вот я проснулась оттого, что вся комната просто сияла, такой был поток света. И тут он запел — там, снаружи, под самым окошком… «День веселый, час блаженный, нежная весна!..» Я кинулась к окну, распахнула его — а он там, внизу, с гитарой… «День веселый, час блаженный…»

Мерлин, слушая, ощутил в себе необъяснимую злость. Не такую, которая, лишив разума, кинула душить Бонга, не такую сильную, и все же… Он решительно не желал слушать о человеке, которому все еще принадлежала Джимми — душой и, возможно, даже телом.

— А после пятого июня я окаменела, — сказала Джимми. — Все сразу, все сразу… Они ехали с Невзоровым, на встречку вылетел какой-то пьяный идиот… Невзоров выжил! Только руку и ключицу сломал. А он — три дня в реанимации, сепсис… и — все… А я не могла прийти! Мать уже с ног валилась, отец уже был совсем плохой, ничего не понимал… Ну и вот — пятое июня. Пятое июня!

— Да, — сказал Мерлин. Что-то в памяти забрезжило — только, кажется, второе июня.

— Я кляла себя за то, что столько времени проводила дома, а не с ним. Ну да, отец! Но мама, дядя Лева, тетя Галя, тетя Люся — все дежурили… и за продуктами ходили… меня бы отпускали, если бы я только попросила!.. Я должна была быть с ним и тогда, там было мое место, рядом с ним… и мы бы ушли вдвоем, и так было бы лучше для всех… И Марк… Они расстались с Соней, он ей признался, что любит меня, а она как раз стала поглядывать на Невзорова… Марк был рядом все это время, он три года просто был рядом, а потом… потом я поняла, что этот траур сведет меня с ума. Нужно было что-то с собой делать, пока я еще в своем рассудке! А Марк был рядом…

Мерлин молчал.

Он никого и никогда в жизни не терял. Ему было трудно понять — оставалось только верить.

Только вот что-то важное второго июня потерял…