Семья

Мальчик сделался смелее и подошел ближе. Он рассматривал Собаку восторженными глазами, она же давала смотреть на себя почти равнодушно: это был другой мальчик. Нечего и обнюхивать его: мальчик был другой/Он совсем не походил на незабвенного Диму. Он не мог походить, и на это нельзя было надеяться, и этого нельзя было ожидать. Но все-таки и это был мальчик. Есть что-то общее, детское, во всех детях, что-то одинаковое мальчиковое во всех мальчиках. Уже с трудом Собака отвела глаза: нет! нет! С нее довольно было опыта человеческой дружбы. Никогда. Никогда больше.

И Собака, поднявшись, отошла. Она переменила место, спасаясь от мальчика. Но он шел за ней. Он сел неподалеку, рядом.

– Собачка, – сказал он, – у тебя нет настоящего имени. Разве можно называть тебя просто Собакой? Я бы не позволил называть себя просто мальчишкой. Хочешь, я придумаю тебе имя. Я тебе сделаю паспорт. У меня есть печатка, я получил на елке в подарок. Я утащу где-нибудь кусочек сургуча, и мы напечатаем тебе паспорт.

Он коснулся слегка шеи Собаки, все-таки еще осторожно, – не укусила бы. Сердце Собаки дрогнуло и на минутку как бы остановилось. Опять подымался в ней давний инстинкт – жажда иметь хозяина и быть ему преданным другом. Борьба шла в сердце Собаки. Горечь воспоминаний боролась против надежды ни светлое будущее.

Но пока Собака колебалась, мальчик уже обнял ее шею ручонками и, прижав лицо к ее морде, шептал:

– Мы будем дружно играть. Ты будешь моя собачка.

И Собака послушно кивнула головой.

День кончился. Отпраздновали новоселье. Все затихло. Наступил прекрасный летний вечер. Зажгли лампаду – и сразу показалось, что Мать и Лида не только были дома, но жили здесь уже давно-давно.

– Знаешь, мама, – сказала Лида, – я думаю, что мы с тобой счастливы.

– Конечно, – ответила Мать. – Роптать было бы грехом. Лишь посмотреть, как живут другие, но только… – И она остановилась.

– Я знаю, мама, о ком ты сейчас подумала: о Диме и Пете. Да?

– Да, я о них подумала.

– Я думаю, мама, я даже чувствую, что и они тоже думают, как мы с тобой, что они счастливы.

– Дай Бог, чтоб так было.

– Мама, можно мне петь? Я сяду на подоконник, буду смотреть на звезды и петь. Хорошо?

– Лида, не поздно ли?»

– Девять часов, наверное. Летом это еще не поздно. Можно.

– Ну, хорошо. Спой одну песню – и довольно. И не очень громко.

И Лида запела:

Песнь моя, лети с мольбою…

При первых же звуках ее голоса в доме все остановилось.

– Она поет, – сказала графиня и отложила в сторону книгу. Граф перестал печатать на машинке.

«Она поет», – подумал Леон. Он ничего не сказал, но вышел на балкон, где стоял неподвижно, один.

В доме напротив раскрылось окно, и бледное больное лицо выглянуло оттуда – послушать. Стали открываться и другие окна в других домах. Прохожие замедляли шаг, чтобы слышать Лиду подольше. Иные возвращались обратно, и под Лидиным окном стояла небольшая группа людей, привлеченных ее пением. Но окно было расположено на крыше, так что Лида не могла их видеть, да она и не смотрела вниз. Глядя на звезды, она пела полным голосом, забыв, что обещала Матери.

Первым под окном остановился итальянский солдат. Услыхав голос Лиды, он только тихо свистнул от изумления, остановился да так и стоял до конца песни. Сын народа, который прекрасно поет и понимает в пении, он умел оценить всю прелесть голоса Лиды. Затем около него остановился старый китайский господин в шелковом халате темно-вишневого цвета. Он слушал, слегка наклонив голову и полузакрыв глаза, с глубоким вниманием. Его лицо не выражало ни одобрения, ни порицания – одно только внимание. Это была чужая для него песня, и он хотел судить о ней мудро и по всей справедливости. Подальше, у стены, касаясь ее своей рукой, стояла слепая китаянка. Она вышла на вечернюю прогулку, сопровождаемая своей амой. Она была одета в черное. Искусственный розовый цветок был приколот к ее прическе длинной серебряной шпилькой. Она слушала жадно, как бы получая, впитывая в себя что-то из Лидиной песни. Подальше стояла русская девушка со своим кавалером. Она смотрела вверх, в направлении голоса, хотя и не могла видеть Лиду. Слезы сверкали в ее глазах. Оборванный китайский мальчишка держался поодаль, как и подобает парии: он слушал, но боялся подойти ближе. Он слушал, и его голодные губы двигались, как бы пробуя на вкус эти звуки. Рикши подымали головы, проезжая мимо дома, точно так же, как и их седоки.

Наконец последние звуки песни замолкли. Толпа под окном разошлась медленно и молча. Лида все еще сидела на подоконнике, глядя на звездное небо. В комнате, освещенной лампадой, Мать молилась перед отходом ко сну. Когда она кончила молиться, Лида спросила:

– Мама, какой самый большой дар женщина может принести тем, кто ей дорог? Любовь? Искусство?

– Ни то, ни другое, – ответила Мать. – Самый большой дар – это преданность и нежность. Только они и соединяют людей в Семью.

Эпилог