Семья

Но любовь творит чудеса. Случайно она прочла объявление мадам Милицы, и ее уже усталый ум подсказал: почему бы не попробовать? Когда мадам Милица раскинула карты, оказалось, что червонный король (то есть гусарский поручик Булат) жив и здравствует, но живет среди больших забот, окруженный исключительно пиками. Однако же не падает духом: на сердце у него собственный интерес: червонный туз и девятка.

– Женат? – вскричала леди Доротея.

– Не совсем, – отвечала Милица. – Есть около женщина, но другой масти.

Сообщение о присутствии этой интриганки около поручика взволновало миледи. Надо было спешить.

– Где он сейчас? – вскрикнула она.

– Карты не дают точного адреса искомого лица, – отвечала Милица. Но ясен факт, что Булат близко; он лежал у самых ног Доротеи, на картах – дамы треф.

Этот гадальный сеанс потряс леди Доротею. Ее поразил уверенный тон, которым давались ответы. После долгих лет, когда ей отвечали только неопределенными предположениями, где чувствовалась или ложь, или сомнение, – этот жест Милицы, когда она пальцем придавила червонного короля, сказав: «Тут он. Близко. У ваших ног». Этот жест был целительным бальзамом для утомленного сердца. Леди Доротея знала людей, ее не так легко было обмануть, и вот в этом «Он – тут!» звучала истинная правда. Как она пожалела об экспедициях. Она напрасно потратила пятнадцать лет. Надо было начать с Милицы. И вот теперь, встретив ее на своем пути, леди Доротея уже не могла с нею расстаться. Тут же она заставила Милицу взять свой сундук и свой мешок и перевезла ее к себе в отель.

Этим заканчивалось изложение событий, и мадам Милица с обычными поклонами и изъяснениями своей любви к Семье давала адрес одного из лучших отелей Шанхая.

– Что вы скажете на это? – спросил профессор, закончив чтение. – Давайте выскажем наши мнения по очереди.

– Глубокая преданность всегда трогает меня, – сказала Мать.

– Если б поручик Булат имел хотя бы половину тех чувств, какие привязывают к нему леди Доротею, они никогда бы не потеряли друг друга из вида, – сказал Петя.

– Аня?

– Я, – начала, заикаясь, Анна Петровна, – я думаю, что это – печальная история, но что в ней нет ничего необыкновенного.

– Лида?

– О, эта любовь прекрасна! Она чудесная, эта любовь! Они обязательно встретятся и будут счастливы.

– Хм, – сказал профессор, и этими звуками он выразил свое мнение, не добавив ничего более.

А вверху, в комнате миссис Парриш, Дима, занимался своими подарками. На руке у него тикали настоящие часы. Он ел бисквиты из коробки, выбирая их разного сорта, чтоб все перепробовать, потому что остальные он решил поделить между Матерью и Лидой. В промежутках между бисквитами он предлагал Собаке послушать, как тикают часы.

За последнее время миссис Парриш выказывала какую-то необычайную привязанность к Диме, почти не отпуская его от себя. Это началось со дня Бабушкиных похорон.

Он вернулся тогда дрожащий и заплаканный. Как он был жалок – маленький, с траурной повязкой повыше локтя правой руки. Он был очень утомлен и голоден. Тогда она прежде всего решила дать ему теплую ванну, потом накормить и уложить спать.

Когда он сидел в ванне, а она с намыленной губкой прикоснулась к этому худенькому и костлявому плечику – в ней произошло что-то почти страшное. Как долго, какие долгие пустые годы она не прикасалась к ребенку! В ней вдруг стихийно поднялась какая-то грозная атавистическая, доселе дремавшая сила. Человеческий детеныш! Животная сила – мать и дитя, – на которой основан мир, от которой зависит вся жизнь в мире, вдруг связала миссис Парриш с Димой. Она почувствовала вдруг, что он должен жить с ней, что он каким-то образом единственный для нее ребенок и что она готова жить для него и умереть, а врагов его грызть зубами, рвать ногтями, топтать. Все, что было в ней, принадлежало теперь Диме. И только после этого физического потрясения, когда она стояла, застыв неподвижно, а ее рука лежала на Димином плече, – вдруг теплой, сияющей, мягкой волной хлынула в ее сердце нежность. Ее сердце не дало и не получило подобной нежности в жизни, потому что эта нежность была полна отречения от себя, своих интересов, своего покоя – и стремила ее к Диме – укрыть, сохранить, защитить. Это человеческое чувство утопило в себе животный инстинкт, но смысл был тот же: ей нужен был Дима, и только он, чтобы жить, – и она была готова на все, чтоб его получить.

Наконец она могла выпрямиться, вздохнуть. Дима смотрел на нее удивленными и по-детски испуганными глазами. На плече его были красные следы ее пальцев. И вдруг миссис Парриш залилась счастливыми, все уносящими и омывающими слезами. Она обновлялась к жизни. И Дима, думая о Бабушке, вдруг тоже заплакал, но горькими слезами несчастного ребенка. И слезы его и ее, и вода, и мыло, – все это смешалось на губке, и миссис Парриш все мыла и мыла Диму этим составом.

В последующие дни она все старалась держать его около себя, приучая к своему обществу и сама ближе знакомясь с ним.

– Расскажи-ка мне о себе, Дима.

– О себе? Что рассказать?

– Как ты поживаешь?

– Я так себе поживаю. Ничего.