Семья

— Я не рискую упустить такую возможность, как сегодня, — продолжал Тачинский, радостно и нежно глядя на нее. — Нам нужно решительно обо всем договориться. Если ты меня не понимаешь в чем-нибудь, говори, я все, все тебе расскажу. И только, прошу тебя, не настраивай себя против, не фантазируй и не выдумывай ничего. Подумай о моем предложении не как двенадцатилетняя девчонка, а как женщина, разумная и дальновидная. Ты поймешь, Тамара, что я прав. Я тебе в жизни более нужен, чем кто-либо другой... Подумай...

— Я уже думала о многом. И прошу вас, Марк Александрович, не говорить со мной на эту неприятную тему.

— Неприятную?!

— Да. Вы, может быть, ждали других слов, но... у меня их нет.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — сказал он, усмехнувшись, и больше за всю дорогу не проронил ни слова.

В Шахтинске Тамара попросила Тачинского высадить ее у дома, где жила Лиля. Он хотел спросить, заезжать ли за ней, но она быстро скрылась в подъезде. Хорошее настроение было испорчено. Вот уж, действительно, такова жизнь — повезет в одном, проиграешь в другом.

У Худорева он узнал, что удача, которую он уже готовился отпраздновать, сомнительна.

— Слышал я, между прочим, о твоем деле, — сказал, зевая, Худорев. Он только что обильно пообедал, и его клонило ко сну. — Ты писал в горком партии?

— Да.

— Ну, Батурину из горкома позвонили, а я на докладе был у него. Лишнего ты там, наверное, написал, потому что Батурин страшно рассердился и отвечает в трубку: «С Тачинским разберемся, выясним, кто прав, кто виноват», положил трубку и фыркнул: «Кляузник!» Что ты там написал-то?

— Да так... Ничего особенного. Я лишь описал диктаторские приемы работы Клубенцова, ну и Шалина немного прихватил.

— Ну, милый мой, ты напрасно за них взялся. Да еще в горком об этом пишешь. Они же не тебе верить-то будут, а Шалину.

— Как же мне быть? — не на шутку разволновался Тачинский.

— Ждать, — улыбнулся Худорев, глубокомысленно посматривая на собеседника. — Ждущему да воздастся сторицею. Я вот набрался терпенья, когда приехал сюда, подождал, согласился временно даже в помощниках главного инженера шахты походить, а тут — бац — снимают Корниенко, и вакансия, как говорится, открылась. Я к управляющему — мол, все силы, знанья, какие есть, — все вложу в работу. Говорю, не гоже мне старому заслуженному ветерану, командиру производства, у своих же бывших сосунков-учеников в подчиненье быть. Он мне: «Не грех бы и поучиться у этих сосунков тебе». А я ему говорю: «Размаху нет никакого для моих способностей на шахте, мне бы пошире какую должность, я бы горы свернул». Тогда управляющий усмехнулся как-то по-особому и говорит: «Посмотрим, какой твой размах сейчас. Раньше я знавал тебя как дельного человека. Пиши заявление. Не справишься — через месяц уволю». Вот как дела-то нужно обрабатывать, милый мой... Стараюсь теперь, тяну во всю, чтобы экзамен выдержать, а там потихоньку, полегоньку.

— Значит, не выйдет, — задумчиво произнес Тачинский.

— Что не выйдет?

— Это я про себя. Не выйдет у меня с переводом ничего... Чувствую, что будут крупные неприятности. Поддержите меня?

— Поддержать? Это.. Ну, как тебе сказать... Вообще-то против тебя я нигде ничего говорить не буду, это я обещаю... А больше... ну, ты сам знаешь... Собственно говоря, ты чего расстраиваешься-то? Еще ничего не известно: авось, удачно твое дело обернется.

Обоим стало так неловко, что Тачинский поднялся и стал прощаться.

— Так, заезжай, я всегда буду рад тебя видеть. Не обращай внимания на пустяки, — провожая Тачинского до дверей передней, торопливо говорил Худорев. А едва за Тачинским захлопнулась дверь, Худорев выжидательно замер, прислушиваясь к удаляющимся по лестнице шагам, а затем усмехнулся:

— Хм. Поддержать... Шутишь! Не таков Худорев, чтобы влипнуть, как кур во щи... Не-ет.

14

«...Знаешь, мама, обидно мне, что он стал очень скрытным, ничего не рассказывает, а сам, я это вижу, о чем-то очень часто задумывается. Хорошо, что он стал спокойнее, резкого ничего мне не говорит, но я никак не могу понять, что с ним происходит. Вижу, что прежнего доверия у него ко мне нет, а как сделать, чтобы было все хорошо, не знаю».

Галина положила ручку и задумалась. Она решала, писать ли матери о своих думах, которых в последнее время было много, или же не расстраивать ее. Вздохнув, перечитала все, только что написанное, разорвала и скомкала лист.