Семья

— А отец был бы рад, — сказала Меган, намеренно провоцируя мать упоминанием о ее бывшем муже. — Вот отец был бы счастлив стать дедушкой.

Оливия стрельнула в дочь подозрительным взглядом.

— Ты ему еще не говорила? — с беспокойством спросила она.

— Разумеется, нет. Но даю руку на отсечение — он был бы счастлив.

Тогда Оливия Джуэлл рассмеялась.

— Это потому, что он всего лишь глупый мягкотелый негодяй. И потому что его совершенно не волнует, как это может отразиться на твоей жизни. Я уж не говорю про твое хорошенькое молодое тело.

Меган с матерью сидели в кафе в Риджент-парке, окаймленном домами Нэша — самыми прекрасными зданиями в Лондоне. Глядя на них, Меган думала, что они словно сделаны из мороженого. Они с матерью устроили одно из своих регулярных свиданий: пили чай, смотрели, как по озеру плавают черные лебеди, вдыхали аромат подстриженной травы и запахи животных из расположенного неподалеку зоопарка.

Меган была единственной из трех сестер, кто встречался с матерью регулярно. С Джессикой мать поддерживала связь спорадически: та с трудом переносила таких эгоистичных людей, как Оливия, а Кэт вообще не разговаривала с матерью годами.

Чтобы с ней общаться, надо прилагать усилия, часто думала Меган. То, чего ее сестры не хотят понять. Если приложить усилие, то отношения можно поддерживать.

— В начале 1960-х на Бревер-стрит жил один мальтиец, который занимался тем, что помогал девчонкам, попавшим в беду. — Голос матери каждый раз приводил Меган в изумление. В нем чувствовалась легкая застенчивость и какой-то специфический надтреснутый акцент. Услышав этот хорошо отрепетированный акцент, Меган тут же воображала себе здание Би-би-си, где мужчины в смокингах прохаживаются по роскошному холлу и читают последние новости. — Не помню, как же его звали?

— Неважно, — ответила Меган, бросая на стол салфетку. — Со мной все будет в порядке. — Оливия прикрыла своей рукой руку дочери и слегка потерла ее, словно желая согреть.

— Дорогая, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Спасибо, нет.

— Женское тело после рождения навсегда теряет прежнюю форму. В молодости у меня было такое же тело, как у тебя. Не такое хрупкое, как у Джессики. И не такое тощее, как у Кэт. Практически такое же, как у тебя. — Оливия сощурилась на свою дочь. — Разве что не такое пухлое.

— Еще раз благодарю.

— А знаешь ли ты, что Марлон Брандо однажды сделал мне предложение?

— Кажется, ты это уже упоминала. Раз тысячу.

— А дражайший Лорри Оливье был в восхищении от моей Корделии. Платье, в котором я была на премьере «Так держать, рыжий!», вызвало настоящую сенсацию. В свое время я была общепризнанной Лиз Херли своего поколения.

— И именно из-за этого отец стал Хью Грантом.

— Скорей, Хью Грином. Ах, этот человек… Я мечтала о Беверли-Хиллз, а он запер меня на Максвелл-Хиллз.

«Как странно, — подумала Меган. — Ведь мать по собственной инициативе ушла из семьи». Именно она трахалась потом со второразрядным актеришкой на съемной квартире, бросив детей на попечение отца и целого калейдоскопа случайно нанятых им нянек. Ну, и на Кэт, разумеется. И тем не менее, именно мать чувствовала обиду. Возможно, она не смогла простить отцу того, что он стал гораздо более знаменитым, чем она.

Ее карьеру можно назвать сугубо английским феноменом. Если бы Оливии Джуэлл хоть раз в жизни пришлось писать анкету с описанием своей профпригодности и особенностей амплуа, то «сдобная бабенка» подошло бы в самый раз. В 1950-е годы она с триумфом снялась в полдюжине фильмов ужасов: выскакивала в кадре в ночной сорочке из подземелья Трансильванского замка, на нее набрасывался сумасшедший доктор, у которого на уме были одни извращенные эксперименты, и так далее. Затем, когда времена и акценты изменились и публике понадобились герои из рабочего класса или из далеких и экзотических стран (например, Джеймс Бонд и его одетый в бикини гарем), она перешла на работу в какой-то второсортный провинциальный театр.

В начале 1960-х Оливии Джуэлл было всего двадцать два года, а она казалась выходцем из другой эпохи. Однако, по ее словам (которым, возможно, благодаря своему воспаленному воображению она сама искренне верила), ничего общего с прозябанием эти годы не имели, потому что именно тогда она добилась того, что ей предсказывали учителя из Академии драматического искусства и — в дальнейшем — критики.