Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

- Поросенок вернется, никуда не денется, - сказал Колода. - Нагуляет жиру пудов на десять и сам придет. Скажет - нате, бейте меня, режьте меня, ешьте меня.

- Не придет - охотиться за дикими будем.

- Уж лучше на тигра, чем на дикого кабана, - сказал Шаромпокатилов. - У нас вот так одни охотились, отбили от стада вожака пудов на восемнадцать - двадцать. Честное слово, не вру - на двадцать пудов потянул. Подстрелили его, так он, раненый, как бросится на них - охотников трое было, - они врассыпную да по-кошачьи на деревья полезли спасаться. Один повис на суку, ноги болтаются. Кабан как хватит за сапог, так и отгрыз вместе с каблуком кусок пятки. А потом давай дерево грызть. Тот видит - конец, перегрызет дерево. Крик поднял, выручайте, говорит, спасайте, стреляйте! Тогда товарищ его опомнился да из ружья как даст дуплетом. Прямо в передние ноги кабану. Перебил обе ноги. Так он, вы представляете - силища какая, с перебитыми ногами на костях еще с километр бежал. В горячке. Потом пристрелили в голову. А в тело стрелять бесполезно. Из пушки только пробьешь. Кожа - как броня. А под ней в ладонь сало. Страшный зверь.

Но охотников на заставе не было, и потому охотничьи рассказы не являлись гвоздем банного репертуара, чрезвычайно пестрого по своей тематике.

Поповину тоже хотелось рассказать что-нибудь веселое, забавное, но запас анекдотов, которому, казалось, дна нет, кончился. Ефим видел, что от него пограничники уже и не ждут никаких побасенок, что авторитет его падает в глазах товарищей, популярность анекдотчика и балагура меркнет. А ему так хотелось быть всегда на виду, и теперь он торопливо рылся в памяти, пытаясь вспомнить что-нибудь новое, нерассказанное, чем можно было бы посмешить ребят. Но в памяти было пусто. И тогда он решился на крайность.

Много раз подмывало Поповина рассказать о смерти своего отца, не о выдуманной им героической гибели на фронте гражданской войны, а о подлинной, трагикомической, о которой никто на заставе не знал. В анкетах он писал, что отец его геройски погиб в боях с белополяками. На самом же деле…

Ради поднятия авторитета первого анекдотчика заставы Ефим решил рассказать. Он принадлежал к той категории людей, о которых говорят: ради красного словца не пощадит и отца. Правда, в рассказе он заменил имя и фамилию своего родителя другой, вымышленной: не Поповин, а Рождественский, Артур Рождественский.

- На нашей улице случай был интересный, - начал Ефим, блаженно поглаживая мочалкой пышную грудь. Он сидел между двумя алюминиевыми шайками, в третью опустил свои толстые, как чурбаки, ноги и говорил сиповатым, точно простуженным, голосом. - В соседнем доме две семьи жило. Один заготовителем работал, Артур Рождественский, другой, сосед его, - токарем на заводе. Того Сидором звали, фамилию не помню. Ну жили они, как большинство соседей живут: в состоянии временного перемирия и постоянной боеготовности и бдительности. А жена у Сидора была - хоть в петлю лезь. И полез Сидор. Для начала понарошке решил напугать ее, самоубийство изобразить. Так и сказал ей: от такой, говорит, жизни повеситься можно. А она ему: вешайся, говорит. Вот он взял веревку - и в уборную. Веревкой под мышки подвязался, а на шею - резинку. Подвесил себя таким манером и ждет, когда жена зайдет и как она будет реагировать на его самоубийство. А вместо жены в уборную сосед Артур зашел - с работы вернулся. Глядь, а тут Сидор болтается на веревке, ноги-руки висят. Артур с испуга назад было, да видит - часы на руке Сидора блестят. Рождественский тут же в себя пришел и рассудил здраво: раз ты повесился, то на что тебе часы? Покойникам часы совсем не положены. И давай, значит, сымать. Не Сидора, а его часы. А Сидор обалдел. Как это называется? Мародерство, грабеж среди белого дня, разбой! Сидор, конечно, не мог такого нахальства стерпеть, взбесился да как хватит Артура по соплям. Ты что, говорит, сукин сын! Артур со страха бац на пол - и готов. Душа в пятки, сердце на куски.

- Умер? - не поверил Матвеев.

- А то нет? - огрызнулся Поповин. - Да хоть и тебя на его место, и ты бы не выдержал.

- А я бы на его месте и быть не мог, - отрубил Матвеев.

А старшина резюмировал:

- Правду, значит, говорят, что все жулики - трусы.

Поповин промолчал: как-никак о своем родном отце рассказывал, на бурный хохот рассчитывал, а они вон как отреагировали. С сожалением подумал: напрасно рассказал. С досадой выплеснул на голову шайку воды и пошел в парную. А вслед ему уже звучал голос Ефремова:

- Это что… Вот у нас один дед на молоденькой женился…

- Расскажи, расскажи…

В это время в парную вошел со свежим веником Савинов Сразу все замолкли, и он это почувствовал, сказал тоном снисходительного начальника:

- Что утихли? Продолжайте. О чем разговор шел?

- Да все о нем, - как-то неохотно и с деланным смущением ответил Ефремов.

- О ком?

- О Гитлере, а то о ком же еще?

- И что ж вы о нем говорили? - стыдливо прикрывая живот веником, поинтересовался Савинов.

- А то, что танки по ночам на той стороне гудят, - ответил Шаромпокатилов. - К чему б это?