Семья и школа

Дорошевич В.М. СЕМЬЯ И ШКОЛА Горе и радости маленького человека

(Посвящается гг. родителям)

Иванов Павел, ученик 2-го класса 4-й гимназии, вышел из дома сырым, осенним, пасмурным утром.

Выйдя из подъезда, он пошёл едва-едва, медленно переставляя ноги, потом зашипел, начал прибавлять ходу и завернул за угол с такой уже быстротой, что должен был дать свисток, чтобы не передавить прохожих.

Это был не Иванов Павел, а курьерский поезд, шедший из Петербурга в Орёл с быстротой 120 вёрст в час. Кругом мелькали пейзажи, и, проходя мимо ворот, Иванов Павел за две тумбы давал тревожные свистки, чтобы не перерезать на всём ходу бочку с водовозом.

Иванов Павел, шипя и выпуская пары, с быстротой молнии переводил себя с стрелки на стрелку, сам удивлялся своему искусству, и переходил через улицы.

С конца октября или начала ноября Иванов Павел воображал себя команчем или онахом. Зимой он был следопытом и очень внимательно рассматривал следы в снегу, находя в них много таинственного, загадочного и тревожного, заставлявшего его испускать крик совы.

Но осенью, когда ещё живы были воспоминания о поездке в деревню, он был курьерским поездом, который каждый день в 8 часов утра ходил в Орловскую губернию.

Дойдя до лавки Шестопалова, Иванов Павел зашипел, дал контропар, и поезд остановился. «Машинист пошёл в буфет».

Иванов Павел зашёл в лавку, положил на прилавок пятачок, данный ему на завтрак, и сказал:

— Дайте мне палку шоколада «национального», только с испанцем… Или нет, дайте мне лучше батон… Или вот что… Не надо батона… Дайте мне палку косхалвы. Самой лучшей.

И от лавки Шестопалова Иванов Павел пошёл уже медленно, погружённый в пережёвывание косхалвы.

Палка косхалвы была упругая, как толстый кусок резины. Косхалва вязла в зубах так, что Иванов Павел часто не мог разжать челюстей и запускал в рот палец. Это ему нравилось.

— Настоящая пища воина. Индейцы и не то ещё едят. А Кук, который ел от голода свои мокасины!

Когда Иванов Павел съел палку косхалвы, у него ломило скулы.

Затем Иванов Павел начал останавливаться перед окнами открывавшихся магазинов и рассматривать вещи, которые он знал все наизусть, какая где лежала.

А перед магазином оптика подождал даже, пока приказчики откроют окна, чтоб посмотреть на настоящий маленький паровоз на рельсах, который он собирался три года «накопить денег от завтраков и купить».

Но не мог исполнит этого, потому что каждое утро свой пятачок проедал.

В гимназию Иванов Павел пришёл перед самым звонком, и сердце его вдруг наполнилось тревогой.

Сегодня его должны вызвать из латыни.

Он хотел утром в гимназии подзубрить. Когда же теперь?

Он чувствовал страшное беспокойство во всём своём существе. И все кругом чувствовали боязнь и беспокойство. Бегали, играли, кричали, но всё это так нервно, словно они хотели шумом и криком заглушить внутренний беспокойный голос.

Товарищи кинулись к Иванову Павлу и закричали:

— Что ж ты, Девет, а так поздно приходишь. Тут без тебя битва была. Иди к Крюгеру.

На что Иванов Павел раздражённо крикнул:

— Убирайтесь от меня к чёрту! Дурак ты, а не Крюгер.

— Так и ты не Девет, а свинья! — сказал обиженный Крюгер.

И все закричали:

— Господа! Господа! Иванов больше не Девет!

Крюгер дал ему кулаком в бок, за что Иванов Павел сделал ему подножку.

В эту минуту ударил звонок.

— На первом уроке выучу! Русский меня не спросит.

Но Николай Иванович, «русский», вошёл в класс и после молитвы объявил:

— Господа, диктант!

У Иванова Павла сердце упало.

Диктант длился целый час, и когда пробил звонок и началась первая перемена, к Иванову Павлу подлетели товарищи:

— Ты как смел Костюкову подножку давать? Подножку нельзя! Не по правилам!

— Господа! Мне надо латынь подзубрить! — объявил было Иванов Павел, но все закричали:

— Трус! Трус!

А Мозгов Игнатий крикнул:

— Какой же ты второй силач в классе?

Это уж был вопрос самолюбия. Иванов Павел вышел из-за парты и сказал:

— Ставься! Беру на левую ручку. Много ли вас на фунт сушёных?

— Подножку не давать! Подножку не давать! — кричали товарищи.

А первый силач в классе стоял около, готовый каждую секунду вступиться.

Мозгов кидался и с фронта и с бока, но Иванов отшибал его каждый раз и здорово приложил об парту, как ударил звонок, и все кинулись по местам.

В коридоре раздались медленные, мерные шаги чеха-латиниста, словно шаги каменного командора.

У Иванова Павла вдруг зачесалось всё тело.

— Встуаньте! — делая знак рукой, сказал чех-латинист.

Все встали.

— Саитесь! — объявил чех-латинист, опуская руку.

Все сели.

— Встуаньте! — опять крикнул он.

Опять все встали.

— Саитесь! — опять сказал чех-латинист.

Опять все сели.

Проделав так четыре раза, чех-латинист сел на кафедру, отметил отсутствующих, объяснил следующий урок и взялся за журнал.

— Господи! Не меня! Не меня! — зашептал Иванов Павел и начал часто-часто креститься под партой.

Чех-латинист поводил пальцем по журналу и воскликнул:

— Мозгоу!

— Не меня! Не меня! — взыграл душой Иванов Павел.