Семья и школа

Сократ(вступая в разговор). А со мной? Ведь я был Сократ! Лев Толстой в своё время! И вдруг, представьте, только и рассказывают направо и налево, как Ксантиппа меня раз помоями облила. Ведь она со зла. Она не знала. Если бы ей сказали, что об этом через 2,300 лет будут детям рассказывать, конечно бы, она вылила помои в другое место. Но какому же мудрецу пришла бы в голову этакая глупость! И вот не угодно ли! Спросите у любого молодого человека: «Что такое был Сократ?» — вам ответят: «А ему жена помои на голову вылила!» И только.

Юстиниан. Диффамация, а не классическое образование!

Кюнер. Вот неправильный глагол! Такой неправильный глагол, — хоть сейчас в музей! Сударыня, купите, как редкость!

Елена. Отстаньте от меня! (Сморщив нос.) Гипербореец!

Юстиниан(продолжая). Диффамация-с! Вы имеете полное римское право к суду за это притянуть, Да-с!

Нерон(горячо). Судите меня, как артиста-с! Да-с! А моей частной жизни трогать не смеете! Я кн. В. В, Барятинскому письмо напишу!

Все. Написать! Возмутительно!

Цицерон(под руку с Каталиной). Надоел мне тут один гипербореец. Говорит, что сам где-то Цицероном был. Всё почтенье свидетельствует. Подарил ему свой старенький плащ, чтоб отстал. Ужасно беспокойный покойник. Как увидит, сейчас подбегает: «Ваше красноречие, отечество в опасности!» И всё про тебя, о Катилина! «Отстаньте вы, — говорю, — от меня. Об этом уж забыть пора!» И Катилина вовсе не такой уж был, а очень уважаемый в своё время человек. И отечество вовсе в такой опасности не было. Просто мы, охранители, выдумали, чтоб «спасти» и отличиться. И то, что вам угодно титуловать даже в учебниках истории «сволочью» Катилиною, было уж вовсе не «сволочь».

Катилина(басом). Теперь это пролетариатом зовётся.

Цицерон. «И умерли они все, получив раны в грудь и лицо, а не в спину и затылок.» Какая же это «сволочь»? Да и я-то, какой я «отец отечества»? Так, в роде Вальдека-Руссо. Буржуазный оратор и представитель буржуазных интересов.Ministère de la défense nationale. Et voilà tout!

Ходобай. Спряженья хороши!

Цицерон. Отстань, братец! (Проходят.)

Ходобай. Совсем плохие дела пошли! И на том свете теперь наши исключенья не в ходу и здесь никто не спрашивает.

Кремер. А прежде-то! Поистине золотой век был! Что ни год, то новое издание грамматики выпускаешь, «исправленное и дополненное новыми исключениями». Мальчишки каждый год новое издание и покупают. И Салаев покойник сотни тысяч на этом наживал и нам десяточки перепадали!

Покойный «Отец классицизма»(идет в глубокой задумчивости, навстречу ему покойный классик-публицист в старом плаще с Цицеронова плеча, который ему велик).

Публицист. Читали? В «Русском Вестнике» читали? Гибель классического образования! Гибель богов: Курциуса, Ходобая, Кремера, да и нас с вами! (Всплёскивая руками.)O, tempora! O, mores!Senatus vidit, consules sciunt, et extemporalia dilabuntur.

Отец классицизма. Постой! Постой! Довольно по-латыни! Надоело! И ты не Цицерон, и Катилин больше никаких нет. Что случилось?

Публицист. Уничтожают экстемпоралиа. Гибель! Гибель! Потрясенье основ! Руки прочь! И это то самое министерство народного просвещения…

Отец классицизма. Постой, постой! Уверен ли ты, что при нас было, действительно, министерство народного просвещения? Помнишь то время?

Публицист. Опасное было время!

Отец классицизма. Что «опасное»! Мёртвым уж бояться нечего. Будем говорить уж прямо? Горячее было время. Всеобщий доступ в гимназии. Всеобщая воинская повинность. Льготы по образованию. Всё хлынуло учиться. Мы испугались. Куда мы идём? Куда мы летим? Россия летела, как экспресс. Мы кинулись к тормозам, мы дёргали за верёвку, мы кричали, мы тормозили. Я в Петербурге, ты в Москве,

Публицист. Да ведь меня же звали трибуном! Я и кричал:veto.

Отец классицизма.Veto! Да разве в этом ведомстве «veto» кричат? Было ли это министерство народного просвещения? Теперь уж, когда мы померли, на этом свете можно правду говорить. (Вздыхая.) Вот как лет через пятьдесят начнут тогдашние циркуляры в Русской «Старине» печатать, — боязно!

Публицист. Боязновато.

Отец классицизма. Помнишь? В гимназию-то, бывало, идут толпы, а кончают курс пятеро, шестеро, много десятеро!

Публицист. Десятеро! Выпуск в восемь человек, и то к нерадению гимназического начальства относили: «Послабление! Недостаток требовательности! Отсутствие усердия! Непонимание задач! Попущения! Чуть не преступление!»